Телкин чувствовал: мир зла страшен. Но этот мир еще жил и в нем самом, и штурман мучился пришедшими к нему мыслями, пугался их неприкрытой наготы.
Он еще ниже опустил голову и закрыл глаза.
— Да что же это со мной? — с тревожной тоской думал Телкин. — Да что же это?..
Карл Оттен проснулся от тихого подергивания. Его дергали за руки. Он пошевелился и тотчас услышал тихий, еле различимый, прерывистый шепот охранника венгра:
— Руих… Руих…
Вечерело. Небо опустилось на кусты, на ложбину, и Карл сразу заметил, что охраняющий их русский офицер сидит, погруженный в раздумья, и настолько занят ими, что позабыл о пленных.
Остальные русские спали.
— Делайте вид, что спите, — шепнул охранник. — Сейчас я перетру ремни…
Вот почему Карлу померещилось, будто его дергают за руки! Венгр хотел освободиться!
На миг в душе Карла Оттена вспыхнула надежда. Снять ремни, схватить оружие, открыть огонь…
Он тяжело задышал.
«А что сказать командованию?» — спросил осторожный Карл Оттен.
«Скажу, что был захвачен врасплох, оглушен, — тут же ответил другой, готовый на все Карл Оттен. — И вырвался при первой возможности!..»
«Но ты отвечал на вопросы русских, рассказывал правду!» — сказал осторожный Карл Оттен.
«Никто этого не узнает! — быстро возразил второй Карл. — Никогда! Да! Да!» Он мог освободиться, мог перебить русских и вернуться в свою часть, к своим…
К своим?
К кому — к «своим»?
Полковник Хаузер был ему «свой»?
Нацисты были «своими»?
Вся эта бандитская шайка, захватившая Австрию, втравившая немецкий народ в губительную войну, была ему «своей»?
К чему, собственно, он должен вернуться?
К убийствам? К безнадежной бойне? К домовладельцу, выгнавшему их с Хильдой за невзнос квартирной платы, когда Хильда ходила на восьмом месяце беременности? К начальнику цеха на обувной фабрике, к этой толстой свинье, совращавшей молоденьких девчонок, которых пугал тем, что сообщит об их неблагонадежности? К соседу Шницлеру, этой фаршированной глисте, вступившей в национал-социалистическую партию, чтобы не попасть на фронт и обеспечить тепленькое местечко в тылу? К вечному страху, что на тебя донесут? К привычке вечно отмалчиваться? К рабской покорности, с какой тебя приучили отдавать ненавистное фашистское приветствие?..
Русским ничего не стоило прикончить тебя, как они прикончили Хаузера.
Но они тебя не прикончили. Они пожалели в тебе человека. Они верили, что ты человек, а ты хочешь вернуться туда, где в тебе вытравили человека.
— Нет, — тихо сказал Карл Оттен охраннику. — Нет!
Тот не слышал. Перетирал ремни и следил за русским офицером. Следил, не отрывая глаз. И Карл Оттен ощутил, как ремни лопнули.
Казалось, звук лопнувших ремней мог бы разбудить мертвого, но русский не шелохнулся.
Карл двинул кистями рук. Ремни спали. Он пошевелил пальцами. Они затекли, подчинялись плохо.
— Хватайте автомат… — одним дыханием сказал охранник. — Автомат!
Он подбирал колени, готовясь к прыжку.
— Стой! — хрипло сказал Карл.
Охранник уже не слышал ничего. Он вскочил и бросился на спину караулившему их офицеру. Карл вскочил следом. Дотянуться до автомата было парой пустяков. Но, боясь стрелять, он схватил автомат за ствол. Охранник осел и повалился на спину.
На приглушенный крик офицера первой вскочила маленькая русская женщина. Проснулись русский капитан и старый венгр. Капитан направил на Карла пистолет.
— Вот… — сказал Карл Оттен. — Я, кажется, ударил слишком сильно…
Русский капитан опустил пистолет.
Маленькая женщина подошла к охраннику, заглянула ему в лицо и выпрямилась.
— Не понимаю как… я не спал… — сказал офицер, чуть не упустивший пленных.
Он стоял, уронив руки, повесив голову.
Русский капитан не смотрел на виновного. Он приблизился к Карлу и протянул ему руку.
В седьмом часу заморосил мелкий, холодный дождь. Отряд готовился к выступлению. Карл уверял, что знает все контрольно-пропускные пункты и все деревни, где есть гарнизоны. Он обещал провести товарищей мимо опасных мест.
Посоветовавшись с Кротовой, Бунцев приказал ему:
— Переоденься.
И указал на мундир полковника Хаузера.
Карл смутился.
— Вы еще не верите мне?
— Верю, — сказал Бунцев. — Только мне нужно, чтобы ты полковником стал.
Нина растолковала Оттену, что задумано русским капитаном, и бывший шофер Хаузера, помявшись, натянул на себя мундир. Мундир сидел мешковато.
— Ночью сойдет, — решил Бунцев, осмотрев Оттена. — Ничего, не смущайся.
Он глянул на Кротову.
— Ну, а что с этим делать? — и кивнул в сторону неподвижно лежащего охранника.
— Уже неопасен. Можно идти.
— Ты уверена? — спросил Бунцев.
Мгновение Кротова медлила.
— Можно идти, — твердо сказала она.
Бунцев подал команду, и отряд потянулся к выходу из ложбинки. Миновали кусты, вышли на открытое.
— Не отставай, — сказал Бунцев радистке.
— Не отстану.
Капитан сделал несколько шагов и вдруг остановился.
— Ольга! А где винтовка этого?.. Забыла?!
Радистка не отвечала. Послышался треск кустов. Оба обернулись. Бунцев схватил автомат, но радистка быстро отвела его руку. И в тот же момент из кустов показался охранник. Он вскрикнул, поднял оружие, и капитан не успел ни присесть, ни отшатнуться, как сумрак разорвала вспышка, раздался грохот и отчаянный вопль метнулся над степью и оборвался…
— Что? — не понимая, спросил Бунцев.
— Теперь уже все, — сказала радистка, всматриваясь в скрючившееся возле кустов тело.
— Что «все»?
— Все. Я ствол винтовки землей забила, — сказала Кротова. — Сам себя казнил, подлец.
Сбежавшиеся к командиру люди молчали.
— Надо быстрей уходить, — сказала радистка. — Взрыв могли услышать.
— Да, — сказал Бунцев. — Пошли, товарищи.
Ободок эсэсовской фуражки был противно мокрым и скользким. Бунцев снял фуражку и обтер ободок рукавом.
1
Дождь шлепал по равнине, как усталый, сбившийся с дороги путник. Побредет в один конец, ничего не найдет, потопчется на месте и бредет налево. Но и там ни зги, и там одно поле, вязкое, черное, только ветер тянет куда-то, бог его знает куда, и тащится заблудившийся бедняга опять вправо…
Дождь и ветер. Ветер и дождь. В степи и в садах, в хуторах и селах, в городах и городишках, на проселках и на шоссе, вдали от фронта и на самой линии огня, в оползших окопах и траншеях, над разбитыми артиллерией блиндажами, над вздыбленной взрывами землей, над исходными позициями танковых рот, над ползущими в кромешной мгле к невидимым вражеским минным полям саперами, над солдатами, ждущими в грязи условной ракеты… Дождь и ветер. Ветер и дождь… Тяжелые капли прозрачной влаги на узорчатых виноградных листьях и тусклой стальной броне, на теплых губах живых и на оскаленных зубах мертвых, на замках орудий и на курящихся трубах крематориев, где торопливо сжигаются последние жертвы нацизма, на карнизах спящих домиков, и на целлулоиде раскрытых планшетов, и на согнутых плечах бредущих по ночной равнине шести человек, знающих только одно: надо скорее выйти к наступающим советским войскам. Надо скорее выйти и передать наступающим карту полковника Хаузера, сообщить раздобытые данные о противнике. Выйти. Скорее. Как можно скорее…
