— Я хотел бы задать этот же вопрос начальнику германской разведки, — последовал ответ. — Как это ни странно, немцам уже известно о группе Курбатова, и наши союзники проявляют к ней очень странное внимание.
— Странное? Еще бы. Они ведь знают, что Курбатов идет к границам рейха.
— Думаю, они подыщут ему работу еще в границах России. Это в их интересах.
— То есть захотят превратить в агента абвера, в соболях-алмазах? Пусть своих лучше готовят. А то ведь энкавэдэшни-ки вылавливают их абверовцев сотнями.
Исимура и переводчик едва заметно переглянулись. И хотя Исимура не произнес ни слова, переводчик поспешил объявить:
— Полковник Исимура вынужден на несколько минут оставить нас. Но это не помешает нам поговорить о ротмистре Курбатове, — жизнерадостно озарил атамана своей желтозубой улыбкой капитан. — А потом я все передам полковнику, потом передам…
«Желает поговорить со мной о Курбатове без свидетелей, — еще больше укрепился в своих подозрениях атаман Семенов. — Что ж, так и должно было случиться».
Живая людская изгородь кончилась. Тропинка заюлила по склону холма. Впереди — костер и спина безучастного ко всему, что здесь происходит, палача.
«Неужели действительно палача? Без гестапо? Без допроса? Без суда? Хотя бы какой-то видимости его? Они все еще не поняли, кто попал им в руки, — осенило Беркута. — Но тогда почему вдруг такая помпезная процессия? Нет, они все прекрасно поняли. Вон скольких селян успели согнать. Сторожили. Дали спокойно поспать, пока разожгут костер. Чтобы казнить при свидетелях. Смотрите на гибель партизанского командира. Беркута больше нет, с остальными будет то же самое».
— Чего опять остановился?! Пшел, тебе говорят!
«Пшел» — это уже из белогвардейского лексикона. Начальник полиции, что ли? Френч, как у Керенского. А ведь страха-то нет! Оказывается, безразличием можно убить даже страх перед костром, усталостью и порожденным ею безразличием. Где та старушенция, которая подбросит в огонь хворостину? Не забыть бы крикнуть перед смертью: «О, святая простота!»
Руки уже связаны? Когда успели? Ах да, после удара по голове… Черт, он даже не заметил, как это произошло. Что ж, видно, так оно все и должно было произойти. Без мучений бы, по-солдатски.
На холм его взгоняют стволами автоматов и ударами сапог. Он уже явственно различает припертое к высокому камню толстое неотесанное бревно с небрежно брошенной на него веревкой. Привяжут. Распнут, как Христа. Скорее антихриста, поскольку безбожник. Ну уж нет!
Развернувшись, он сумел уклониться от нацеленного на него штыка и изо всей силы ударил немца головой в живот. Явственно ощутил, как ребро солдатской пряжки вспахало ему лоб, однако это уже не в счет. Главное, что немец упал. А тем временем Беркут врезался в бок другого конвоира…
…Придя в себя, он едва смог оторвать голову от земли. Костер почти рядом. Жар обжигает ему лицо. По ту сторону костра — бревно. И десятки стволов. На которые ему самое время взмолиться. Пуля — не костер.
Только палач все еще сидит. Спокойно, безучастно. Как и подобает палачу.
Лейтенант попытался разглядеть его лицо, но не смог. Дым, слезы… Очертания расплываются. А ведь это лицо палача. Его надо бы разглядеть. Унести с собой образ. Пристрелил бы кто-нибудь. Или хотя бы потерять сознание раньше, чем окажусь в огне.
«…И принять смерть, как подобает офицеру…»
«…Как подобает офицеру». Откуда это? Училище? Фильм? Да это же напутствие отца! Перед отъездом в Брестский укрепрайон. «Как подобает…» Он прав. Нужно встать. Встать и принять ее… Как подобает офицеру…»
— Отставить!
Откуда этот архангельский голос? Небеса заступаются за него, что ли?
— Приказано отставить!
Кто кричит? Что это за странная машина? Ах да, все та же, теперь порядком искореженная, бельгийская полицейская машина, переоборудованная гестапо под «фюрер-пропаганд-маиганен». Неужели сам Штубер прибыл? Явился. Успел. Скорее всего, спектакль: с костром, палачом и распятием. Спаситель, как всегда, появляется в последнюю минуту. На то он и спаситель. Правда, он потребует за это двойную плату.
Впрочем, какая разница? Лучше бы сейчас, сразу… И все же… подняться. Не ползать! Как подобает офицеру!
— Это вы, Скорцени? — повторил свой вопрос Гитлер, словно не верил, что черная телефонная трубка, которую он держит сейчас в руке, способна воспроизводить тевтонский рык первого диверсанта империи.
— Я, мой фюрер.
— Вы — истинный солдат рейха, Скорцени. У Германии нет более храброго и преданного солдата, — взволнованно проговорил фюрер. Обычно, говоря по телефону, он как бы выкрикивал каждое слово, преподнося его слушателю в форме жесткого неоспоримого приказа. Даже если это была личная просьба. Но теперь он тяжело, натужно дышал в трубку, стараясь говорить как можно тише, а значит, доверительнее. Хотя временами Скорцени едва мог слышать его. — Этой услуги я никогда не забуду. Я уже сказал Гиммлеру, что СС может гордиться таким штурмбаннфюрером.
— Простите, мой фюрер…
— Я не оговорился, партайгеноссе, — окреп голос Гитлера. — Именно штурмбаннфюрером.
— Благодарю, мой фюрер, — тоже чуть повысив голос, отчеканил Скорцени. Он испытывал искреннее уважение к человеку, вернувшему Германии ее былое величие, вознесшему ее на гребень воинской славы. Но никогда не ощущал страха перед ним. А потому, как и с Гиммлером, Геббельсом, Кальтенбруннером, всегда держался независимо. Он, человек, знающий себе цену и ясно видящий собственный путь, мог позволить себе такое. Да, собственный путь… — Я жду приказа.
— Конечно, конечно… — замялся фюрер. — Мы подумаем над тем, чтобы в истории рейха вашему подвигу было отведено достойное место. Освобождение дуче, вся эта операция в Италии потрясли и союзников, и, тем более, врагов. Они поняли, что в мире не существует ничего такого, что не было бы под силу бессмертному черному легиону СС, службе имперской безопасности. И пусть они там, за Ла-Маншем, за океаном и Днепром, всегда помнят об этом. Вы слышите меня, гаупт… то есть штурмбаннфюрер?
— Я внимательно слушаю, мой фюрер. Преданные мне люди готовы к выполнению любого приказа в любой точке планеты. Буду стремиться, чтобы черный легион пополнялся талантливейшими диверсантами.
— Талантливейшими!
Скорцени взглянул на стоящего рядом по стойке «смирно» Ланцирга. Тот понял, что и так слишком задержался. Его подводило любопытство. Очень уж хотелось присутствовать при разговоре с Самим.
