Баулин опять тяжело вздохнул.
— А вскоре на берег обрушилась первая огромная волна и сдвинула наш домик с фундамента. На полуразрушенном крыльце Алексей столкнулся с Ольгой. Она крикнула: «Спасите Маришу!» — и передала с рук на руки спящую дочку, а сама обратно в дом. Должно быть, не представляла себе всей опасности — да и кто ее мог тогда представить! — и хотела захватить что-нибудь из одежды. На Марише была только рубашонка да вот этот платок,— кивнул Баулин на прикрывавшую настольную лампу шаль.
Он достал из стола трубку, кисет, набил чубук и вдруг высыпал табак обратно, резко задвинул
ящик.
— Шабаш! Я еще Оле обещал бросить. Мы снова замолчали. И снова только руки выдавали, что творится в душе капитана 3 ранга. Они, большие, натруженные руки его, бессильно лежали на столе, чуть заметно дрожали.
— Словом,— как бы подводя черту, произнес Баулин,— словом, Кирьянов не дождался Ольги. Увидев, точнее, почувствовав приближение новой волны, он прижал к груди Маришу и полез вверх по крутому склону. А другая волна все-таки настигла их. Не будь Алексей замечательным пловцом, их разбило бы о камни. Каким-то образом он изловчился зацепиться вот за этот самый отпрядыш,— показал Баулин на фотографию.— С того дня, как выпадет у Алексея свободная минута, он к Марише, старшим братом для нее стал. И она к нему привязалась. Проснется — первый вопрос: «А когда придет дядя Алеша?» Придет он, бывало, после вахты и то самоделку-игрушку принесет, то сказки начнет рассказывать. Я просто диву давался — молодой парень, а столько сказок знает. Спрашиваю как-то: «Откуда ты, Кирьянов, такие сказки выкопал?» — «Я, говорит, сам их сочиняю. Начну чего-нибудь рассказывать — получается вроде сказки».
Баулин потянулся к детскому столику, уставленному игрушками, поискал что-то.
— Минуточку...
Он вышел в спальню и вскоре возвратился с толстой тетрадью в клеенчатом переплете.
— Так и есть, под подушку спрятала! — Он улыбнулся. — На прощание Кирьянов все сказки в эту тетрадку переписал. Печатными буквами — Мариша по-печатному читает свободно,— и картинки нарисовал. Художник он, как видите, не ахти какой, но тюленя от кита отличить можно. 32
Я с любопытством перелистал тетрадку. В обрамлении бесхитростных виньеток, изображавших то ромашки с васильками, то крабов, то морских бобров или рыб, были старательно выписаны названия сказок: «Про добрую девочку Маришу и жадного Альбатроса», «Про бобренка, который любил качаться на волнах, и про злодейку-акулу», «Как мама вулкан уговорила», «Про девицу-красавицу, которая не любила зверей и птиц, и про то, как все звери и птицы от нее отвернулись»...
— Надо прочитать,— сказал я.
— Это уж вы у хозяйки спрашивайте,— шутливо развел руками Баулин и отнес тетрадку обратно к Марише.— Чего доброго, еще проснется.
— Вы не предлагали ему остаться на сверхсрочную?
— Зачем? Он учителем хочет стать. По родной Смоленщине соскучился. Что ж, как говорится, дай бог ему счастья!
— Вы-то вот с Курил уезжать не хотите...
— Я другое дело, граница — мой дом. А Кирьянову в декабре только двадцать пять стукнет. Со всеми жаль расставаться, когда они уезжают.— Баулин улыбнулся.— Тебя-то самого, конечно, не только добром поминают: и строг был, и придирчив. А как не быть строгим — мы ведь здесь вроде как на фронте. Всех жаль,— повторил он,— а вот, честно признаюсь, ни с кем еще не было так тяжело расставаться, как с Кирьяновым. И не потому только, что он спас Маришу. Моряк он замечательный — сама честность, скромность и исполнительность. Да вдобавок к тому — волевой. Это ведь он два года назад,— Баулин посмотрел на календарь,— да, послезавтра будет ровно два года, оставался на острове/один на один с разбушевавшимся вулканом.
— Как один на один?
— А так вот! Вроде коменданта... Словом,— добавил Баулин, видимо, он не мог обойтись без этого «словом»,— всех жителей острова пришлось эвакуировать на танкер «Баку». Да, представьте себе, первым на наш сигнал бедствия к пылающему острову подошел именно танкер.
— Зачем же остался на острове Кирьянов?
— Сообщать по радио о ходе извержения. История в своем роде примечательная! А кто в январскую стужу трое суток сторожил в забитой льдами бухточке шхуну-хищницу? Опять же Алексей.
Баулин сверил ручные часы с корабельными.
— Ну, мне пора.
Он снял с вешалки кожаный реглан, заглянул в спальню, молча прощаясь с дочкой, сказал, притворив дверь:
— А если б вы знали, сколько я с этим чертушкой Алексеем Кирьяновым повозился, сколько он еще в морской школе мне нервов перепортил! Да и не я один — и замполит, и комсомольская организация... Хотите верьте, хотите нет, я уж было думал, что горбатого только могила исправит. Такой Алексей был заносчивый, строптивый, отчужденный. Ни замечания, ни выговоры, ни внеочередной наряд на камбуз — ничто на него не действовало. На гауптвахту он отправлялся прямо-таки с удовольствием. «На губе, говорит, я посплю вволю».
Впрочем, откровенно говоря, и мы поначалу были в чем-то виноваты, не сразу разгадали натуру Алексея, не сразу вникли в его прошлое. В особенности, конечно, я...
— Как же из Кирьяноза получился отличный
пограничник?
— А все началось с первого шквала.— Баулин снова посмотрел на часы.— Сейчас-то уж некогда. Напомните, расскажу в другой раз. Спокойной ночи, располагайтесь как дома.
— А как же... Чем утром накормить Маришку?
— Что ж вы думаете, мы бобылями живем?— улыбнулся Баулин.— Мы с соседями — одна семья. Да Мариша раньше вас встанет. Она еще сама вас чаем напоит, она у меня самостоятельная!
Провожая Баулина, я вышел на крыльцо. Мы обменялись рукопожатиями, и его высокая, слегка сутуловатая фигура исчезла в густом липком тумане.
Снизу, из-под утесов, доносился тяжелый, перекатистый гул океана.
Глава вторая Первый шквал
Проснувшись среди ночи, я не вдруг сообразил, где нахожусь, прислушался: под утесами ревел штормовой накат, дробно постукивали ставни, завывало в трубе.
Я поискал папиросы, но вспомнил, что в доме не курят. Снова уснул и очутился во власти бушующего океана. Тщетно пытался я ухватиться за пляшущее рядом бревно: меня относило все дальше и дальше от берега. Внезапно взошло слепящее солнце, и чья-то заботливая рука коснулась моего плеча.
У дивана, на котором я спал, стояла одетая, умытая, причесанная Маринка.
— Дядя, у тебя болит головка?
— Нет, не болит,— пробормотал я в смущении.
— А почему ты кричал? Тебе приснился страшный сон? Да? — спросила она участливо.— А я сегодня во сне летала. Высоко-высоко, выше вулкана. И ни чутельки не боялась! Папа говорит: если летаешь во сне, значит, растешь.
