К самому саркофагу я подошел в то время, когда дикая орда туристов с таким же шумом уже уходила обратно. Я подошел к саркофагу — он был пуст: очевидно, мумию куда-нибудь увезли, и она под № украшает какой-нибудь музей. Мне стало невыносимо грустно, я прислонился к стене и задумался. Мне казалось, что я присутствую при похоронах, мне чудились рыдания близких людей, хоронивших драгоценный для них прах и украшавших с любовью эту дорогую для них могилу. Затем проходят века — являются чужие люди, взламывают саркофаг, выкидывают из него мумию, обшаривают его и ищут драгоценности и высчитывают те барышни, которые получат они за эту удачную находку саркофага и мумии, когда-то оплаканной, а теперь валяющейся в пыли в полном пренебрежении. Под тяжелым гнетом этих грустных мыслей опустился я на колени перед саркофагом, точно желая вымолить прощение за поругание святыни, совершенное моими современниками; я был точно в каком-то оцепенении. Не знаю, сколько времени продолжалось такое состояние, но вдруг я почувствовал, что будто кто-то на меня смотрит; я поднял голову и к удивлению увидал стоящую у самого саркофага молодую женщину дивной красоты в богатом древнеегипетском одеянии. Черты ее мне были очень знакомы. Глаза ее были устремлены на меня, и она, видимо, рассматривала меня и точно что-то припоминала. Я, в свою очередь, стал ее рассматривать, — весь ее облик, ее лицо, наконец и ее одежда — все казалось мне не только давно знакомым, но чем-то удивительно близким, родным; меня неудержимо влекло к ней. Так прошло несколько мгновений; мы внимательно друг друга разглядывали. Наконец она провела рукой по глазам и заговорила:
— Зачем ты здесь, что привлекло тебя сюда? Праздное любопытство или алчность, которой заражено современное человечество? Но ты опоздал: видишь эту могилу — ее уже успели разграбить раньше; ты здесь ничего уже не найдешь, не найдешь даже той, чей прах с любовью и со слезами был опущен в этот саркофаг, — даже он понадобился твоим собратьям, даже несчастная мумия дала им пригоршню презренного металла, который заслоняет у вас все ваши чувства, отнял у вас все святое. Что сделали вы из священной земли Амона-Ра? Что сделали вы с ее некогда свободными жителями? Зачем разрушили вы наши храмы, зачем надругались над нашими богами, над нашими святынями? Неужели ваша религия не научила вас почитать святыни других, не научила вас относиться с уважением к прошлому? Ведь и мы любили и страдали — за что же вы, пришельцы, оскверняете наши могилы, чем провинились мы перед вами? О, настанет время, когда и ваши храмы будут брошены, и ваши могилы разрыты, и тела ваши выставлены на показ праздной толпе, ищущей развлечений! Час возмездия настанет и для вас, и вы испытаете то, что испытываем теперь мы!
Голос египтянки звучал гневно и чуть дрожал; видно было, что она волнуется, в ее словах чувствовалось глубокое горе. Ее речь была как бы продолжением моих собственных дум; я вполне признавал справедливость ее тяжелых обвинений и, опустив голову под тяжестью их, точно сам переживал те страдания, которые были написаны на лице моей таинственной собеседницы и особенно в ее глубоких черных глазах. Она замолкла и впилась в меня взорами, точно желала прочесть мои мысли, узнать впечатление, произведенное на меня ее словами. Я сделал шаг назад и хотел уйти, думая, что мое присутствие только увеличивает муки прекрасной египтянки, видящей во мне одного из представителей ненавистных ей разрушителей ее святынь, но она подняла руку, делая знак, чтобы я остался, и заговорила вновь.
— Я вижу, — сказала она, — что ты не похож на твоих соплеменников, что и ты готов возмущаться всем тем, что сделали и делают твои собратья. Если я не ошиблась, и если это так, то готов ли ты попытаться исправить тот грех, который они совершили по отношению к моему праху? Готов ли ты помочь мне найти его и возвратить священной земле?
Ее глаза, недавно еще гневные и метавшие искры, смотрели теперь на меня с мольбой и как бы ожидали с трепетом моего ответа. Но какой же ответ мог я ей дать, как не желанный ею? Я весь находился под обаянием ее неземной красоты, какая-то непонятная сила влекла меня к ней, ради нее я был готов на все, я чувствовал, что отныне моя жизнь принадлежит всецело ей, этой неведомой представительнице египетской старины.
— Скажи, что я должен сделать, и я это сделаю, хотя бы это стоило мне жизни, — ответил я, приближаясь к египтянке.
Она взглянула на меня такими благодарными глазами, что я едва удержался на ногах. Она приблизилась ко мне, положила свою маленькую ручку на мое плечо и сказала:
— Я верю тебе, но раньше, чем действовать, раньше, чем я расскажу все, чего от тебя ожидаю, — ты должен вынести ряд тяжелых испытаний, и только если ты выйдешь из них победителем, я скажу тебе свое желание, и только тогда ты приобретешь право видеть меня и помогать мне.
Точно электрическая искра пробежала по мне, когда я почувствовал прикосновение руки: весь дрожа, опустился я на колени и, целуя края ее одежды, скорее прошептал, чем сказал:
— Я — твой раб, ради тебя я готов на всякие испытания, на всякие мучения. Я не знаю, почему, но мне кажется, что я знаю тебя уже очень давно, и что я любил тебя, как люблю теперь.
При этих словах я почувствовал, как египтянка вздрогнула; ее рука опять опустилась на мое плечо, и я почувствовал ее трепет.
Я не могу описать те чувства, которые испытывал в ту минуту — египтянка действительно сразу поработила мой ум, мое сердце, мою волю, и я готов был пойти на какие угодно испытания, готов был по ее одному слову выдержать какие угодно муки и принести какие угодно жертвы.
— Хорошо, — ответила она, — но я поверю в твою любовь тогда только, когда ты докажешь ее, и только тогда получишь ты награду, недоступную простому смертному. Если ты согласен на испытания, то должен провести три ночи в этой гробнице у моего саркофага, и если выдержишь все то, чему тебя подвергнут, то я поверю и в твою любовь и в то, что ты действительно способен и желаешь помочь мне. Если нет, то ты уйдешь отсюда свободным от всякого обязательства по отношению ко мне, а я получу еще одно лишнее доказательство того, что современное человечество способно лишь на предательство, низость и из-за материальных выгод готово отказаться от самых священных привязанностей.
Затем, помолчав, она прибавила:
— Помни, если в течение этих трех ночей тебе не под силу будут испытания, то по одному твоему слову все прекратится, и ты уйдешь отсюда и больше меня никогда не увидишь ни в этой жизни, ни в будущей. И предупреждаю тебя, что на мое содействие во все время твоих испытаний ты рассчитывать не можешь; я ничем не в состоянии буду тебе помочь, ты должен будешь надеяться лишь на одни твои силы, а их потребуется очень много; будь готов ко всему. А теперь прощай, я буду ожидать тебя в первую ночь новолуния, но запомни, что все это время, кроме молока и растительной пищи, ты ничего не должен есть, и то как можно меньше, вино пить можно, но в количестве, необходимом лишь для поддержания твоих сил.
