Пора!
Диктофон я спрятал в нагрудном кармане куртки, фотоаппарат повесил на шею и вышел из комнаты.
Хотелось есть. Почти с самого утра у меня во рту не. было ни крошки — сначала торопился к Азальберто. потом в пути не хотелось лезть в сумку за сандвичами. По дороге же до «Спасателя» и особенно после встречи с собаками мне было как-то не до еды. Интересно, предложит Квастму что-нибудь? Или благородные порывы гостеприимства ему совершенно чужды?
Профессор сидел в том же кресле. Перед ним так же горел красками экран телевизора с выключенным звуком. Несмотря на то, что я вошел тихо, как мышь, он почувствовал мое приближение.
— Садитесь, журналист, — бесстрастно сказал он.
Я сел почти рядом с ним, положив на соседнее кресло фотоаппарат. Мне не хотелось первым завязывать разговор. Я бы с удовольствием послушал, с чего начнет Квастму.
— Юноша, — произнес он, — вы позволите мне вас так называть, ведь я гожусь вам в отцы? — И, не дожидаясь моего согласия, продолжил: — Разрешите пригласить вас посмотреть со мной телевизор. Живешь в такой глуши, и это, можно сказать, одна из тонких ниточек, которая связывает тебя с цивилизацией…
Я, слава богу, успел включить диктофон, и, кажется, сделал это в достаточной мере незаметно. Теперь я мучительно прикидывал, как бы повкуснее обыграть в будущем репортаже приверженность старикана смотреть «немой» телевизор.
На экране, чуть тронутые зеленым, голубым и розовым, толпились люди. Почему-то все их одежды и лица казались серыми. Камера наплывала на толпы, лавины машин, стремительно стартовавших от каждого светофора, на громады геометрических стальных зданий. Без звука все выглядело какой-то бессмыслицей. Иногда выплывали крупно чьи-то лица, и губы их влажно шевелились. Но глаза были пусты и безжизненны, и потому невозможно было понять, о чем они говорят. Люди, люди, люди.
— Профессор, — начал я осторожно, — но почему же без звука?
— Звук все портит, молодой человек. Без звука изображение на экране — это песня. Цельная, острая, жгучая. Звук дезинформирует сознание, сублимирует человеческое внимание с очевидного на возможное или желаемое.
— Погодите, — вставил я, — но без звука все как-то бессмысленно.
— Вот именно. — Квастму оживился и повернулся ко мне. — Хотя вы и правы и не правы одновременно.
Я впервые увидел его лицо так близко перед собой, и у меня тут же сложился портрет, ибо я знал, как верно и точно бывает первое впечатление о человеке.
«Лицо профессора Кеннета Квастму выдает в нем человека жестких внутренних принципов. Один взгляд на чеканные черты, резные складки высокого лба, прямые, вразлет, брови и сжатые, словно тиски, губы, и вы признаете в нем человека немалых волевых качеств, конечно, сплавленных с недюжинным талантом и великим трудолюбием. Однако белые виски добавят, что движение к цели профессора Квастму не было усеяно розами и лаврами. Но глаза — эти бесноватые, блекло-голубые глаза — яснее ясного скажут: все впереди, цель намечена, и нет ничего, что помешало бы ее достичь!..»
— Слово «бессмысленность» применимо к нашей цивилизации сразу в двух значениях, — пояснил профессор, — для меня, например, все то, что вы видите на экране, давно уже стало пустотой. Но ваша «бессмысленность» — это обратная сторона смысла, это нехватка какой-то информации. В данном случае — нехватка звука. Вы меня понимаете?
Квастму говорил теперь более мягко, чем раньше, и я поразился, каким разнообразием оттенков голоса он владеет. У меня даже закралось сомнение: не был ли он прежде певцом или профессиональным оратором?
— Понимаю, — кивнул я. — но это заставляет меня тут нее задать вам контрвопрос: что же вы имеете в виду под своей «бессмысленностью»? И не с этим ли связан ваш уход от мира, это почти затворничество, на которое вы себя сознательно обрекли в затерянном заповеднике?
На экране вновь возникло немо двигающее губами лицо. Оно было похоже на рыбу, вытащенную из воды. Это была женщина лет тридцати пяти. Миловидная, не без кокетства играющая глазами.
Я посмотрел на профессора, который замолчал, обдумывая ответ. Он напряженно вглядывался в экран, в эту женщину, и я вдруг понял, что он отказался не только от того мира, в котором жил, но и от чего-то большего.
— Иными словами, вы спрашиваете: не ушел ли я в этот скит оттого, что счел наш мир безумным?
— Да.
Квастму бросил на меня сверлящий взгляд и свел брови в одну линию, хмурясь.
— Что ж, мы, пожалуй, подошли к этому! — Он поднялся. — Послушайте, журналист, а где ваш блокнот и авторучка?
— У меня отменная память, — сказал я, заинтригованный его словами, — и я привык на нее полагаться больше, чем на перо и бумагу.
— Тем лучше. Итак, если вы разрешите, я начну за вас задавать себе вопросы. Ну а если я ошибусь, вы потом скажете. Идет?
— Идет.
Квастму шаркающе протопал передо мной к стене, и я только теперь заметил на ней изящные мелкие гравюрки, что-то про животных, издалека не разглядеть. Видно, я здорово был обескуражен в прошлый раз, если даже не оглядел помещение, в котором нахожусь.
— Сначала об экосаде. Он наверняка заинтриговал вас сверх всякой меры. Сразу скажу — это не было основной задачей, которую я перед собой ставил. Лес, если можно так выразиться, — побочный эффект моего открытия… Вы знакомы с ботаникой?
Я кивнул.
— Тогда вы меня легче поймете. Это было очень заманчиво — попытаться создать такое сообщество растений, где были бы представлены почти все известные виды.
— Почти все? — ошарашенно пробормотал я. — Но этого не может быть, ведь для каждого…
— Может, — кисло улыбнулся Квастму, — может. На свете все может быть. Я не буду вдаваться в философскую полемику по поводу моего открытия. Но чтобы вам были наиболее ясны истоки всего происходящего в «Спасателе», постараюсь ввести вас по возможности в курс дела. Итак, молодой человек, вы, наверное, знаете, что такое вирус?
Я согласно кивнул.
— На всякий случай напомню вам, что вирус в современном понимании — это мельчайшее кодированное целое информации, предназначенное природой для того, чтобы передавать живым существам, то бишь животным и растениям, сведения об адаптации.
— Постойте, — скептически удивился я, — а разве вирус не крохотное болезнетворное существо?
— Ни в коем случае. Вирус — не существо и не болезнетворное. Страшнейшие из вызываемых вирусом болезней — полиомиелиты и энцефалиты — поражают, причем, заметьте, только калечат, а не убивают, одного человека из ста тысяч. Это статистика. Так что все вирусные заболевания можно смело отнести к расстройству иммунной системы. Вирусы — это не чужеродный для живой природы элемент. Они — органическая и необходимая составная часть среды обитания, без которой невозможны ни адаптация, ни иммунная система, ни вообще эволюция.
