В следующее мгновение я поднялся и устремился бегом вниз с холма, оглядываясь временами назад. Я не приметил, впрочем, позади себя никого и ничего подозрительного и благополучно добрался до дома судьи Татчера. Увидев меня, он спросил: «Что с тобой, мой мальчик? Ты совсем запыхался. Ты, может быть, пришел получить проценты со своего капитала?»
— Нет, сударь. Разве мне причитаются какие-нибудь проценты? — осведомился я.
— Да, за первое полугодие. Срок наступил как раз вчера вечером. Тебе следует получить более ста пяти десяти долларов, т. е. целое состояние для мальчика твоих лет. Не лучше ли будет положить эту сумму на проценты вместе с твоими шестью тысячами, потому что если ты возьмешь ее теперь себе, то, разумеется, промотаешь?
— Нет, сударь, я не расположен мотать деньги. Мне не надо ни процентов, ни капитала. Я бы желал, чтобы вы взяли их себе. Я хочу отдать вам все: и шесть тысяч долларов, и причитающиеся за них про центы.
Он с изумлением глядел на меня, как будто не понимая в чем дело, но под конец спросил:
— Что бы это могло значить, милейший мой мальчик?
— Пожалуйста, не расспрашивайте меня, сударь. Сделайте только милость, возьмите от меня эти деньги, — ответил я ему.
— Странно, очень странно! Что же такое случи лось? — продолжал осведомляться судья.
— Пожалуйста, возьмите себе мои деньги и не спрашивайте меня ни о чем, так как вы избавите меня этим от необходимости лгать.
Подумав немного, судья сказал:
— Гм! Кажется, что я понимаю теперь суть дела. Тебе надо продать все твое имущество. Так будет не в пример вернее! Ну, ладно. Я его у тебя куплю.
Написав несколько строк на листке гербовой бумаги, он прочел мне вслух содержание написанного и сказал:
— В документе значится, что ты уступаешь мне все твои имущественные права за условленную цену, которую и получил сполна. Ну, теперь изволь получить с меня доллар и подписывайся под документом.
Я подписался и ушел.
Упомянутый уже Джим, негр девицы Ватсон, был счастливым обладателем комка свалявшейся шерсти. Этот комок, толщиной в кулак, был извлечен из четвертого желудка быка и оказался талисманом, обла дающим волшебными свойствами. Джим утверждал, что там сидит дух, которому известна вся подноготная. Я пошел вечером к этому негру и рассказал ему, что мой папаша, без сомнения, вернулся, так как я собственными глазами видел на снегу его следы. Мне теперь желательно узнать, чего ради он вернулся и собирается ли он здесь остаться. Джим вытащил свой комок шерсти, побормотал над ним, поднял его вверх и уронил на пол. Он шмякнулся довольно крепко на пол и откатился всего лишь на какой-нибудь дюйм. Проделав раза два то же самое и с тем же самым успехом, негр стал на колени, приложил ухо к клубку шерсти и начал прислушиваться. Это оказалось, однако, бесполезным. Клубок молчал и, по словам Джима, не был расположен говорить. При этом он объяснил, что его талисман частенько отказывается открывать будущее, если не получит соответствующего денежного вознаграждения. Я сообщил Джиму, что у меня имеется старая истертая фальшивая монета в четверть доллара, которая никуда не годилась, так как медь уже слегка виднелась сквозь тонкий слой накладного серебра. Впрочем, если бы даже медь и не просвечивала, монету никто бы не принял, так как она стала слишком уже жирной на ощупь и каждый сразу мог бы догадаться, что она фальшивая (я решил в уме своем ничего не говорить про доллар, полученный от судьи). Может быть, впрочем, что комок шерсти согласится принять эту монету, так как, пожалуй, не сумеет отличить ее от настоящей серебряной. Джим понюхал поданный ему мною квартдоллар, попробовал на зуб, потер и объявил, что постарается всучить монету комку шерсти, выдав ее за настоящие деньги. Он объяснил, что он разрежет сырую картофелину, положит в нее фальшивый квартдоллар и продержит его там всю ночь. К следующему утру меди совсем не будет видно. Монета перестанет быть жирной на ощупь, и не только комок шерсти, но и жители нашего местечка, не задумываясь, примут ее за настоящую. Я и сам знал, что с помощью картофеля можно до биться такого результата, но в данную минуту как-то упустил это из виду.
Положив фальшивые четверть доллара в комок шерсти, Джим опять опустился на колени и прильнул к этому комку ухом. На этот раз негр объявил, что его талисман действует совершенно исправно и рас скажет мне всю мою судьбу, если только мне интересно узнать ее. «Пусть говорит», — объявил я. И действительно, комок шерсти принялся рассказывать Джиму, а Джим немедленно передавал это мне. Он объявил:
— Ваш старик отец не знает теперь и сам, что будет делать. Иной раз ему приходит на ум уйти, а потом он думает, что лучше, пожалуй, остаться. Для вас лучше всего сидеть совершенно спокойно в ожидании, пока старик на что-нибудь решится. Вокруг него летают два ангела: один из них белый, такой блестящий, а другой — совсем черный. Белому ангелу иной раз удается провести его немножко прямой дорогой; но как только подлетит черный ангел, ваш старичок сейчас же сбивается с пути. Никто теперь не может сказать наверняка, который из ангелов уведет его под конец с собою. Для вас самих, напротив, все обстоит благополучно. У вас в жизни будут большие неприятности и большие радости. С вами будут приключаться время от времени разные беды и не счастия, вы будете даже прихварывать, но каждый раз будете выздоравливать, и все окончится благополучно. На вашу жизнь будут иметь влияние две девушки, одна блондинка, другая брюнетка, одна богатая, другая бедная. Вы сперва женитесь на бедной, а потом мало-помалу и на богатой. Вам надо держаться возможно дальше от воды и воздерживаться от рискованных поступков, а то, чего доброго, как это предвидит ко мок шерсти, вас могут еще, пожалуй, повесить.
В тот же самый вечер, когда я со свечой в руках вошел в свою комнату, там сидел уже мой отец собственной персоной.
Отец Гека. — Любящий родитель. — Раскаявшийся грешник.
Входя в комнату, я запер за собой дверь, а затем, обернувшись, увидал его. Раньше я очень боялся отца, так как он меня беспощадно дубасил. И на этот раз мне показалось, будто я его боюсь, но в следующую минуту я убедился в своей ошибке. Меня, в сущности, только ошеломила неожиданная встреча с ним, — до того неожиданная, что в первую минуту как будто даже дух захватило, но тотчас же я убедился, что о каком-нибудь серьезном страхе перед отцом у меня и речи не было.
Отцу было уже лет под пятьдесят, и это бросалось в глаза. Волосы были у него длинные, косматые, обильно смазанные жиром. Они ниспадали ему прямо на лицо, так что его глаза блестели сквозь них, словно из-за решетки или, вернее, сквозь чащу кустарника. Волосы эти были совершенно черными, без малейшей примеси седины. Длинные взъерошенные усы и бакенбарды были тоже черны, как смоль. В тех местах, где можно было разглядеть лицо, на нем не замечалось и тени румянца. Оно отличалось чрезвычайной бледностью, но не такой, какая встречается у других людей. На эту белизну противно и страшно было глядеть, так как она напоминала собой белизну некоторых лесных жуков или же белобрюхой акулы. Что касается одежды, то она была вся изо драна и висела лохмотьми. Отец сидел, перекинув одну ногу на другую, так что щиколотка ноги покоилась на колене. Сапог на этой ноге был дырявый, и сквозь отверстия в нем торчали два пальца, которыми мой отец время от времени шевелил. На полу валялась его шляпа — старая, черная войлочная шляпа с измятой, вогнутой вовнутрь тульей.
