Он не знал, какого демона призвать себе на помощь, как совершенно неожиданно, в ту минуту, когда он меньше всего на это рассчитывал, помог случай.
Однажды утром, когда он собирался дать сигнал к отъезду обратно в Канаду, два пионера, по-видимому канадцы, пробрались в числе его воинов в лагерь и попросили позволения переговорить с вождем.
Их отвели к Нигамону.
Он подозрительно осмотрел их.
Это были люди высокого роста, крепкого телосложения, с безобразными лицами, имеющие что-то ужасное и мрачное во всей своей наружности, одетые в костюмы охотников за бизонами и вооруженные с головы до пят: длинноствольные ружья, топоры, пистолеты — все было при них.
— Кто вы и что вам нужно? — резко спросил их Нигамон.
— Охотники за бизонами, — ответил старший. Одному из них едва исполнилось 22 года, тогда как старшему, отвечавшему за себя и за товарища, было уже около сорока.
— Я спрашиваю, что вам нужно от меня? — все так же грубо повторил вождь ирокезов.
— Оказать вам услугу, — коротко и ясно ответил охотник.
— Вы?! — презрительно усмехнулся Нигамон.
— Почему бы и нет? — спросил охотник, пожимая плечами.
— Какую же услугу вы можете мне оказать?
— Очень серьезную при вашем затрудненном положении.
— Что это значит! — вскричал он, берясь за топор.
— Бесполезно браться за топор: при малейшем насилии я раздроблю вам череп, как собаке, — сказал, дико улыбаясь, охотник.
— Вы можете в этом быть уверены, — добавил второй, ни слова еще не сказавший.
Нигамон задумался.
— Извините меня, — заговорил он, помолчав, с самым любезным видом, — меня так беспокоят некоторые неприятности.
— Я понимаю вас, ваше положение неприятное, — отвечал охотник.
Вождь вздрогнул, но тотчас же оправился.
— Друзья мои выкурят трубку мира в лагере Нигамона?
Нигамон указал жестом на черепа буйволов, заменяющие кресла, и все трое уселись, храня глубокое молчание, среди которого медленно из рук в руки переходил калюмэ.
Когда трубка потухла, вождь набил ее священным табаком и сам зажег углем, взятым специально для этого приготовленной палочкой.
Охотники, подражая вождю, стали тоже зажигать табак и, когда он загорелся, принялись курить с самым беспечным видом.
Но молчание царило по-прежнему.
Наконец оно стало тяготить их, и вождь ирокезов первый заговорил, предварительно сильно затянувшись.
— Мой друг, Великий Дуб, предлагает мне свои услуги?
— Разве я так сказал? — отозвался охотник, которого вождь называл Великим Дубом. — Я хотел предложить вождю принять участие в одном деле.
— Брат мой говорил про услугу, но все равно, — отвечал Нигамон, — я предпочитаю услуге принять участие в деле.
— Конечно, это избавляет от благодарности, — сказал охотник с иронической улыбкой.
— Да, — продолжал вождь, — пусть уста брата моего произносят слова, уши вождя для них открыты.
— Через три дня после вашего отъезда я приехал в вашу деревню.
— Брат мой приехал из этой деревни?
— Совершенно верно; когда я сказал Великому Калюмэ, что хочу вас видеть, он сказал мне, что вы уехали.
— Великий Калюмэ очень умный вождь, как мог он сказать, куда уехал Нигамон?
— Потому что я друг Великого Калюмэ и ирокезов племени Большой Черепахи.
— Друг Великого Калюмэ всегда будет дорогим гостем у меня.
И, повернувшись ко второму, продолжавшему молчать, он добавил очень любезно:
— Мой брат — друг Великого Дуба?
— Нет, — отвечал первый охотник, — я не знаю этого товарища, он за два дня до меня пришел в деревню; я проводил его сюда, я не знаю ни его, ни его имени, не знаю, что ему нужно от вождя.
— Это правда, — подтвердил второй гость.
— Что же хочет охотник от своего друга? — спросил вождь.
— Это ожерелье скажет вам, вождь, — отвечал молодой человек, вынимая сверток из своей охотничьей сумки.
Поданный пакет состоял из тоненьких разноцветных шнурков, покрытых узлами и заменяющих безграмотным индейцам нашу письменность.
Благодаря этим шнурочкам, краснокожие сохраняют воспоминание о самых отдаленных событиях, совершавшихся в глубокой древности.
Посланные в форме письма, эти шнурки называются ожерельем.
Именно такое ожерелье привез охотник Нигамону.
Вождь быстро схватил его и с невероятной скоростью стал перебирать пальцами узелки.
Затем повесил шнурки на пояс и, повернувшись к незнакомцу, сказал:
— Будь дорогим гостем, Нигамон брат Плакучей Ивы. Тот, к которому относились эти слова, молча поклонился.
— По какому делу хочет мой отец, великий вождь, говорить со мной? — спросил Нигамон.
— Это его дела, — коротко ответил охотник.
— Если мое присутствие стесняет вас, — сказал второй гость по-французски, — я могу удалиться, я не хочу делать вам неприятное, вы для меня были дорогим спутником и оказали большую услугу.
— Вы этим сделаете мне большое удовольствие.
— Я пойду на улицу курить мой калюмэ; когда вы кончите — я вернусь.
— Хорошо.
Оставшись наедине с вождем, охотник за бизонами сказал, что ему хорошо известно положение Нигамона; но у него есть 20 подобных ему охотников, знающих все проходы и все богатые плантации на границе Луизианы,
и он предлагает Нигамону принять его в свой лагерь с правом получать третью часть добытого, но чтобы эта треть выдавалась аккуратно после каждого грабежа.
Дело было серьезное, положение Нигамона было самое плачевное, он ни разу еще не мог перейти границу Луизианы; в первый раз в жизни зашел он так далеко, и возвращаться, ничего не сделав, ему было стыдно, и вдруг ему предлагает помощь человек, знающий французский язык и всю сторону; неужели ему отказаться, когда он может сделать очень выгодное дело; тем более что его союзник не особенно требовательный; а сам Нигамон всегда может вовремя остановиться и разойтись со своим помощником.
Новые союзники выкурили священный калюмэ, и союз их был заключен окончательно.
— Где ваши товарищи? — спросил вождь.
— Десять из них в миле отсюда.
— Остальные?
— Идут в четырех или пяти лье сзади, чтобы не возбудить подозрения.
— Мой брат осторожен, — улыбнулся вождь.
— В таком серьезном деле, как это, — нравоучительным тоном ответил гость, — еще мало быть осторожным.
— Мой брат говорит умно, — прервал Нигамон. — Итак, Великий Дуб знает отлично эту большую французскую страну.
— Луизиану? Да, я рожден в ней.
— Вероятно, очень далеко.
— Не особенно, на Миссисипи.
— А знаешь, Великий Дуб, Мать вод?
— Эта страна как нельзя больше мне знакома, здесь прошло мое детство.
