Опомнился Петр уже в крохотной одиночке без окна, освещенной ослепительно белой лампой. Здесь не было ни нар, ни даже циновки. Он постучал в дверь. Почти сейчас же в ней отворилось небольшое оконце, и появилась физиономия вчерашнего тюремщика:
— Сэр?
— Я хочу есть. Мне сказали, что сюда пускают торговок… Тюремщик замялся:
— В остальные камеры да, сэр… Но в эту… строго-настрого. Если хотите… я могу пойти и купить.
Петр достал пятифунтовую гвианийскую бумажку и заметил, как зажглись глаза тюремщика.
— Купи яиц, хлеба, кофе… Фруктов каких-нибудь… (Все это было меньше чем на фунт). Сдачу оставь себе.
— Йе, са, — обрадовался тюремщик. — Кофе я сварю вам сам, торговки его сюда не приносят. И… не хотите ли мой приемник? Те, кто был здесь до вас, всегда его брали. Конечно, батарейки теперь дорого стоят… Война…
Петр достал еще фунтовую бумажку:
— А это тебе за приемник. Да… мне разрешено подать апелляцию, принеси мне бумаги и карандаш. О'кэй?
— Йе, са! — радостно кивнул тюремщик и закрыл окошечко. Петр прошелся по камере: четыре шага в длину, три в ширину. И принялся изучать надписи на стенах.
«Да здравствует единая Гвиания! Лейтенант Акпомука», — прочел он слова, выцарапанные на сыром камне.
«Эбахон — предатель и лакей империализма! Студент второго курса университета Стив Окпара». «Меня расстреляют на рассвете. Я умираю за народ идонго». Без подписи.
Петр попытался было подсчитать надписи — сколько же людей прошло через эту прихожую смерти, но окошко в двери открылось и тюремщик протянул через него пакет с едой, термос, а затем и старенький транзисторный приемник, школьную тетрадку и шариковый карандаш.
— Только не включайте приемник слишком громко, — предупредил он.
Петр отошел от двери, уселся на пол у стены, развернул пакет. Полдюжины яиц, пять крупных помидоров, огурцы, лук, чеснок, бананы, апельсины и грейпфруты, свежие булочки… Нет, Петр явно ошибся в тюремщике — тот заработал на всем на этом не больше фунта.
Он налил кофе в колпачок от термоса, кофе оказался тоже сварен на совесть, и, включив тихонько приемник, принялся завтракать.
Передавали последние известия. Диктор сообщал, что «части армии одной дружественной африканской страны, прибывшие на помощь Поречью, успешно отбивают упорные атаки вандалов на всех фронтах и перейдут в генеральное наступление, как только прибудут ожидающиеся подкрепления». Потом шел ругательный комментарий о «коммунистических правителях»Луиса и об интригах Москвы в Африке.
В заключение передачи сообщалось о заявлении канцелярии президента маршала Эбахона о том, что сегодня в 18.30 в соборе святого Людовика состоится венчание его превосходительства…
Петр резко повернул ручку выключателя, вскочил и принялся шагать по камере — четыре шага вперед, четыре шага назад. Четыре вперед, четыре назад. Потом лег на пол, на живот, положил перед собой тетрадку — бумага оказалась в клетку, принялся писать.
Через несколько минут он постучал в дверь, и в окошечке вновь появилась добродушная физиономия.
— Мне надо срочно передать письмо! — заявил Петр, пристально глядя в плутоватые глаза тюремщика. — Я дам вам за это десять фунтов, а полковник Френчи, когда его получит, тоже не пожалеет денег.
Тюремщик оглянулся. Потом протянул руку:
— Через полчаса кончается мое дежурство…
— Но вы должны лично передать его полковнику. Или в лепрозорий, начальнице госпиталя мисс Карлисл. Лично, вы поняли?
— Жить-то ведь всем хочется, сэр!
Петр лег, снял ботинки и, положив, на них куртку, сунул под голову вместо подушки. Теперь оставалось только ждать.
Он снова включил приемник и на этот раз полностью выслушал повторявшееся заявление канцелярии Эбахона. Радиослушателей призывали включить в 18.30 приемники, чтобы прослушать репортаж о знаменательном событии в жизни народа идонго, демонстрирующем уверенность его вождя в скорой и окончательной победе.
Потом был полусон-полудремота, утомительный, с обрывками каких-то дурацких сновидений. То и дело Петр смотрел на часы, но время тянулось безнадежно медленно. В 18.00 он проснулся окончательно и включил приемник. Передавались бравурные военные марши. В 18.00 что-то щелкнуло, и послышался голос диктора, возвещавший о начале репортажа с площади перед собором святого Людовика.
Диктор расписывал праздничные толпы, пришедшие приветствовать своего любимого вождя, яркие костюмы королей и принцев, выправку бравых офицеров.
«Деревья и дома вокруг площади украшены гирляндами разноцветных лампочек, на вход в собор наведены прожектора, весь собор залит ослепительным светом, — захлебывался восторгом диктор.
Жених и невеста, его превосходительство и мисс Элинор Карлисл, выходят из машины, офицеры вскинули обнаженные сабли, скрестили их, образуя коридор, ведущий к ступеням храма.
«Молодые поднимаются по ступеням собора, — торопился диктор. — Народ восторженно рукоплещет. Его превосходительство оборачивается, поднимает руку и приветствует своих многострадальных и так любящих его подданных. Но что это… Его превосходительство, кажется, споткнулся… Он падает… Ему плохо? Офицеры подхватывают его, окружают… Ничего не вижу… Все смешалось… Его превосходительство несут к машине. Он… убит?»
Щелчок, и передача оборвалась.
Петр вскочил, кинулся к двери, забарабанил в нее.
— Сэр? — отворилось окошечко. На Петра смотрел новый, незнакомый ему тюремщик.
— Спросите ваше начальство, на чье имя я должен теперь подавать апелляцию, — взяв себя в руки, равнодушно спросил Петр. — Президент Эбахон только что убит.
Да, Петр в отличие от диктора не сомневался в этом. Винтовка с оптическим прицелом и глушителем в палатке Жака… его угроза убить Элинор, если она станет женой Эбахона! Жак выполнил свою угрозу, должно быть, убил обоих…
— Начальства никого нет, сэр, — ничего не поняв, встревожился тюремщик, — Кто убит, сэр?
— Президент! Эбахон!
— Президент? — округлились глаза тюремщика, и он поспешно захлопнул окошечко.
— Пре-езидент у-у-убит! — донесся его голос из-за двери, и Петр услышал, как поспешно застучали по каменному полу его кованые каблуки.
И вдруг вся тюрьма загрохотала. По коридорам послышались голоса, свистки, грохнул выстрел. Шум, грохот в двери, крики продолжались еще почти час, потом постепенно все стихло. Окошечко в двери опять открылось.
— Спать, сэр! Спать! — показалось в нем испуганное взмокшее лицо тюремщика. — Бунтовать не положено!
— Представляю, что сделали бы они с вами, если бы вырвались, — насмешливо сказал Петр. — А ведь могут, а? Вдруг власть-то уже… переменилась?