Добрался до матерой лиственницы с сухой вершиной. С южной стороны, у самого корневища, задымленное отверстие выглядывает из-под снега. Яков опустился на колени и разбросал снег. Пахнуло медвежьим духом. «Здесь!» — шепчет мужик, словно боясь, что его услышат. До плеч засунул руку, принатужился и потащил оттуда шкуру.
— Целехонька! — обрадовался Яков. Вздохнул. Сел на медвежину и закурил. — Был бы ты, мишка, посмирней, лежал бы в теплой берлоге… Егор жил бы… Э-эх, мишка, мишка! А Петьке-то Стрельцову так и надо, пусть сидит в тюрьме… Это ему за мою обиду… Подумаешь, бочку-две омулей продал бы на «Ангару», дык и обеднел колхоз… Гад, уволил меня из бригады, лишил премии… А ишо его щенята частушки сочинили. Черти окаянные, «комсомолия»!.. И складно у них получается… Как же?.. Ужо чичас вспомню:
Никто про то не знает,
На чьи деньги Лисин пьет…
Тьфу, дьяволы, чего удумали, так помора осмеять, ах гаденыши!.. Умирать буду, а эту ихнюю частушку не забуду… ни-ни… Сволочи, бакланы желторотые, активисты!.. Погоди ужо, и до вас доберусь! Буду, как мышь, подкрадываться. Ан, глядишь, удобный моментик уловлю и хап-хап! А потом в сторонку, будто не мое дело. Отомщу, ей-бог, отомщу! — грозится Лисин. А вековые деревья слушают и удивляются людской злобе.
На рождество Яков Лисин выехал домой в Аминдакан один. Парни приезжали на Новый год, а он оставался рыбачить, чтоб потом выехать одному, вроде помыться в бане и сдать на пункт рыбу.
Баня баней, а Яков хотя сильно и не верил в бога, но и не обижал его своим безразличием. Особенно он любил религиозные праздники за то, что уж больно хорошо к ним готовились бабы. Настряпают, напекут одна другой лучше. Ну и хмельного припасут хоть отбавляй.
Три дня беспробудно пил Яков Лисин. На четвертый попросил у жены опохмелиться, но та открыла такой хай — не приведи господь! — и выгнала колоть дрова.
Взял мужик в руки колун, а он кажется ему трехпудовым. Потюкал, потюкал — нет мочи. Голова тяжелее зада, так и просится приткнуться в какой угол.
— Разве у суки была когда совесть? Мужик издыхай, а она ему колун в руки! — ругает он жену. Со стоном плюхнулся на чурку, отдышался и закурил. Но курево не помогло, нет никакой мочи. Тошнит, голову разламывает на части. Яков длинно выругался, плюнул на колун и пошел в сарай. Порылся в углу и из-под хламья вытащил черную медвежью шкуру, торопливо засунул ее в куль и, опасливо оглядываясь на дом, в котором раздавался крикливый голос жены, пошел через огород к соседу.
Войдя во двор, он удивленно свистнул. Обычно запущенный, замусоренный после ухода из дома дочерей, он был чисто выметен, выскоблен; то же самое было в сенях и в избе — умыто и ухожено, как у доброй хозяйки.
— Здорово, сусед, ишо раз с праздничком.
Семен вышел из комнаты тоже какой-то обновленный, словно весенняя тайга после дождичка.
— А-а, Якуха! Здоров, здоров, садись.
— Я к тебе по делу зашел.
Семен оглядел друга с ног до головы. Покачал головой:
— Паря, ты уделался!.. Наверно, опохмелиться надо?
— Надо бы, Сеня, а то мочи нет.
Семен достал недопитую бутылку и налил в стакан.
Яков схватил трясущимися руками и одним махом проглотил содержимое. Он долго морщился и тряс головой, потом выдохнул:
— Э, таперь, кажись, ожил.
— Вот и хорошо… Можешь идти к своей Марфутке.
— Не-е, ишо есть дело.
— Какое?
Яков вытряхнул из куля медвежью шкуру.
— Купи. Подарок будет хошь куда.
Семен усмехнулся. «А ведь пьяница-то дело говорит, подарю ей», — подумал он.
— Бери, бери! Как с друга, дорого не запрошу, пару бутылок поставишь, и хва…
Малышев развернул шкуру.
— Это тот медведь, который кончил Егора?
— Он самый.
— А-а! — понимающе подмигнул Семен. — Ты же баил, что по лопаткам стрельнул, а тут ни одной дырочки… Вот дырка от пули в грудь, стреляли в упор спереди, а вот вторая и третья дырки — это пуля прошла сзади и навылет. Значит, двумя выстрелами Петька ухлопал его, а ты не стрелял.
Яков обалдело ухмыляется.
— Дело прошлое, Сеня, не береди мою душу… Сам учил, как ловчее упечь Петьку в тюрьму, и не бай много.
— Но-но! Я ваших делов не знал… только догадывался, что Петькиной вины в гибели Егора и нет…
— Знал и пособлял. А теперь завяжи в узел.
— Да мне-то что! — махнул Семен. — Ладно, ставлю две бутылки.
— Во, паря, спасибо. Своей крале подарочек сделаешь, — подмигнул и показал на стрельцовский дом.
— Тише! — прошептал Семен. — Там сидит…
— Кто? — испуганно попятился Яков.
— Учительша… квартирантка.
— А ты что молчал? Она же все разболтает.
— Ни! — усмехнулся Семен, — Она порядочная…
Яков сокрушенно покачал головой и бесшумно скользнул в сени.
Любовь Семена Малышева к Наталье Стрельцовой расцвела, как сентябрьская тайга, и бесплодно завяла. Они оба поняли, что у Натальи так и не пришла та большая любовь, которая не признает ни стыда, ни преград, ломая все на своем пути, поглощает обоих в своем безумном, глубоком водовороте.
Когда Наталья узнала, что неграмотному Якову Лисину заявление в народный суд написал Семен Малышев, она люто возненавидела своего бывшего ухажера.
Семен понял свою ошибку, но было уже поздно. Он прекрасно знал тот кремень в характере Натальи, об который не раз обжигался и отскакивал прочь.
Семену, может быть, пришлось бы долго мучиться и переживать, но его выручил неожиданный случай.
Приболела его квартирантка-учительница. Он стал за ней ухаживать. То поднесет стакан чаю, то брусничку подсахарит и поставит на табуретку, то где лекарства подаст. Поближе пригляделся — баба как баба. С виду была строгая, а тут, в постели, ничего. Простоволосая, грубоватое, монгольского росчерка лицо сибирячки обмякло, стало женственнее и привлекательнее. По-свойски разговоры завели житейские; она рассказала про свою вдовью жизнь, в которой напрочь отсутствовали розовые денечки, да и откуда им быть — года-то ушли, перевалило за «бабий век». И даже давала понять она, что при случае и не отказалась бы выйти за пожилого, лишь бы он был порядочным человеком.
Ночи под рождество, видимо, всегда бывают колдовскими. Какими они были при Гоголе, такими же дошли и до наших дней. Сел Семен рядом с кроватью Елены Емельяновны. Сначала сумерничали, потом стало темно, собрался было зажечь лампу, но она попросила его не зажигать.
— Я люблю темноту, лучше мечтается.
— А мне приятно сидеть рядом с вами.
— Да?!
— Правда… истинная…
Мягкие женские руки обняли Семена и, притянув, обожгли его…
