Я забрался и сиганул вовнутрь каземата… На широкой платформе-станине вниз лицом лежал немец.
— Где остальные? — потребовал Лютов от приподнявшего голову бородатого фрица. — О, да ты весь в цепях! Кто же тебя так заковал?..
— Гитлер, — отозвался немец и добавил: — И его гадюк-ищеек…
— Ты сам… похоже, гитлеровский змей! — проскрипел Лютов зубами. — Сколько в твоем фасе стволов?
— Вызволите из цепей, я отвечу на ваш вопрос, — ответил немец и начал ощупывать раненое плечо.
Лютов показал на чугунную крышку люка:
— Что там?
— Это есть шахта в погреб пороховой. Вызволите! — взмолился немец. — Я, — ткнул он себя в грудь, — сойду в погреб и на воздух подниму весь фас…
— О, чего захотел! — скривил рот Лютов. — Ты же, гитлеряка, скроешься! И потом тебя вновь заставят стрелять.
— Нет! Нет!
— Помолчи! — Лютов быстренько обошел, обшарил весь каземат, показал на дверь: — Куда ведет?
Немец ответил:
— О, там гроссказемат, а потом казарма. Офицеры живут. Казарма! Казарма! Понял?
— Миколка, чем же мы распилим ему цепи? — Лютов посмотрел на меня.
— Нечем. Меня приговорили к мучительной смерти. Капут, капут.
Лютов осмотрел цепи, спросил:
— Как тебя зовут?
— Вилли Фрейлих. Освободите от мучения…
— Вот оказия! Такого я не ожидал. И цепи нельзя разорвать.
— Нельзя, нельзя, — подхватил Фрейлих. — Но нельзя и мучиться мне долго. — Он вдруг показал на люк: — Иди туда. Десять ступенька вниз, и десять шагов вправо, и тут коридор, решетка. Там пороховой склад. Одна граната, и фас поднимется в воздух…
Лютов открыл люк, юркнул в шахту. Немец кивнул ему вслед:
— Смелый… С одним таким я строил форт. Русский, он из Керчи. А дочь его зовут Варей…
— А он Григорий? Тишкин? — закричал я.
Фрейлих не успел мне ответить — из люка показался Лютов. Он был бледен, но глаза его светились. Подойдя к Фрейлиху, Лютов тихо сказал:
— Комрад, умрем вместе?
— Иван Иванович! Ванечка! — понял я намерения Лютова. — Ты этого не сделаешь. Пожалей жену Варю…
Лютов приказал:
— Ты перебежишь через ров по перемычке, через десять минут выстрелишь из ракетницы в сторону левого фаса! Прыгай!
Я стоял, не сходил с места.
Фрейлих схватил меня под мышки и, звеня цепями, выбросил через проем наружу…
— Ванечка! — закричал я, увидя, как левый фас форта, разламываясь, всей своей махиной поднимается к небу. — Иван Иванович…
Штурмовые полки, проломив кирпичные стены, по образовавшимся перемычкам бросились на ту сторону канала, где и шли приступом на уцелевшую, оглушенную часть форта, карабкались наверх с криком «ура»…
А вскоре из уцелевших и полуразрушенных железобетонных казематов начали выходить с белыми флагами вражеские солдаты и офицеры…
2
«Стальные ворота» остались позади. Падение этого мощного форта нисколько не ослабило накал боев в самом городе, хотя среди штурмовавших полков, батальонов и рот вашей дивизии появились слухи, что генерал Лах якобы готов принять наших парламентеров и вести с ними переговоры об условиях капитуляции гарнизона. Но что-то непохоже было на это, враг зверел. Занятый штурмовой группой лейтенанта Алешкина каменный трехэтажный особняк подвергался ожесточенному обстрелу. Да и вокруг все горело, лопалось, взрывалось и рушилось.
Днем было темнее, чем ночью: пожары освещали улицы и дома.
Штурмовой группе Алешкина предстояло брать очередной дом, который маячил через широкую улицу целехоньким, не тронутым ни бомбами, ни снарядами, ни пожарами. Но улица сильно простреливалась вражеским огнем.
Алешкин обратился к Шнуркову:
— Шнурков, сбегай к комбату Ильину.
— Куда это? — спросил солдат.
— А как тебя зовут?
— Илюха.
— Так вот, Илюха, я и сам точно не знаю. Но думаю, что туда, — показал Алешкин на развалины, маячившие в черном, сгоревшем сквере. — Сходи.
— А что сказать?
— Мы возьмем этот дом, — указал Алешкин на целехонький дом. — А потом что? Нет, ты не спрашивай об этом Ильина. Вот что скажи: дом взяли и готовимся к следующему броску, через улицу… Подойди, растолкую по карте. — Алешкин отставил в сторону вышедшую из строя рацию, перевернул, сел на нее, развернул карту.
Подкрались сумерки. Да нет, не как у нас там, в России, где-нибудь в Подмосковье или в Рязани, а сразу же, без всякой паузы и оглядки, тут же превратились в темень. Во дворе что-то горело.
Алешкин, приложив к уху ладонь, стоял у проема торцевой стены.
— Слышите? — сказал он.
Наши и немцы забрасывали друг друга снарядами, молотили основательно, без сожаления к себе и к городу. Солдат по фамилии Пальчиков сказал:
— В королевский замок стучатся, а фрицы не открывают.
— Це ж резиденция королив-пруссакив. Хиба ж доразу отчинят, — высказался старший сержант Грива.
— Разговорчики!.. Слышите?.. Кто-то плачет! — прикрикнул Алешкин. — Кажется, малыш, ребенок…
Ребенок… Конечно же, мы удивились самому слову «ребенок»: четыре года на переднем крае! Четыре года среди взрослых, среди бородатых и усатых… А тут — ребенок! Мы сразу онемели и от поразившего нас слова, и от мысли, что на свете кроме траншей, окопов, огня, бомб, снарядов и раненых и убитых есть дети…
Алешкин слышал, а мы еще не слышали. И вдруг сквозь толщу гула, стона и скрипа дрожащей земли пробился слабый, еле уловимый голос, похожий на мяуканье голодного котенка. Лицо лейтенанта почернело, а Грива прошептал:
— Дите!..
И тут он, лейтенант Алешкин, сорвался, мелькнул в проеме. И мы разом бросились к пролому в стене глядеть.
— Шутоломный! — сказал Пальчиков. — Фашист ему голову белым покрасил, а он, чудак…
Никто не отозвался. Молчали.
Прошла минута, а может, и больше, и из окна горевшего во дворе домика выпрыгнуло видение с огненными крыльями… Крылья взметались, и казалось, что вот-вот они оторвут от земли конька-горбунка, поднимут и унесут в темное бездонье неба. Но огнисто-крылатое видение бежало и потом, когда оставалось до лаза метров десять, что ли, сбросило с себя горевшее — и мы увидели Алешкина с большим и кричащим свертком в руках.
Одеяло, которое он набросил на себя, чтобы уберечь от огня шинель, лицо, дожирало пламя, а мы уже рассматривали сверток. В свертке оказалась девочка лет пяти-шести. Она тут же перестала плакать. А мы все шарили по пустым карманам, ища, чем угостить, и, конечно, гадали, как ее зовут. А Пальчиков сказал:
— Так Варюхой мы ее назовем, товарищ лейтенант?
— Или Параськой, — предложил Грива.
