– Мир Мертвых.
– Но ведь ты еще жив?
– Нет, я умер три дня назад на перевале. Попал в засаду…
– Я вижу, чувствую – жив! Теплый, бьется сердце…
– То, что ты видишь, это уже не жизнь. Переходная фаза. – Он вроде бы проснулся, и слова его от этого зазвучали более внятно. – Да, люди цепляются и за такую форму, долго залечивают раны, переливают чужую кровь и пьют силу живых. Потому человечество превращается в общество больных и вечно страждущих. Я потерял много крови, клаврат погас, всякое существование бессмысленно.
Разум, уже привыкший к археологии, зацепился за слово «страждущих» СТРА ждущих – ждущих зенита солнца. КЛАВРАТ, КОЛОВОРОТ – подъем, возвышение гармонии. Или способность, воля к возвышению и развитию?
– Клаврат – это что? – спросил я.
Он ответил, будто отмахнулся:
– Солнечное сплетение.
– А что там может погаснуть?
– Клаврат, жила иссякла…
В тот же миг я вспомнил Гоя, который тоже говорил о жиле, но только иссохнувшей (что впрочем, одно и то же), и чтобы вновь оживить ее, нужно было завернуть человека в шкуру красного быка…
– Что это за жила?
– Водяная мельница! Только вместо воды – кровь, а колесо не совсем колесо. Бурав, ну или коловорот. Иссякает жила, останавливается колесо… Вихревая энергия, с вращением по спирали.
Я продолжал смотреть ему в лицо, и он вдруг поднял глаза, но все равно уставился мне в переносицу.
– А помнишь, в детстве?.. Летишь с горы, и замирает душа. Или глянешь с кручи вниз! А помнишь сны, когда летаешь? Поднимаешься без крыльев так высоко, что посмотришь сверху, и закрутится, завертится вихрь под ложечкой. Страшно и сладко… Но это лишь детское ощущение клаврата. Потом человек взрослеет, перестает восхищаться высотой, глубиной, пространством и не летает во сне. Солнечное сплетение – орган чувств гармонии мира, познания божественного. – Он помолчал, вдруг чем-то удрученный и добавил с прежней жесткостью. – Как известно, органы и железы, не востребованные организмом, прекращают функционировать и превращаются в рудименты. Теперь их в человеке больше, чем живых органов. Девяносто семь процентов мозга уже рудимент!
Он вспыхнул на миг, от негодования загорелись глаза, и тут же увял, обмяк, словно тряпка – почудилось, всхлипнул!
Я не знал, что сказать ему в утешение, потому спросил, о чем думал:
– И ты теперь добровольно идешь в Мир Мертвых?
– Нет, с радостью! – оживился стражник. – Меня поведет Валкария!
Она придет и скажет – я выбираю тебя, витязь, встань и ступай за мной!
И покроет мою голову плащом… Да, она может произнести и другие слова, я не знаю, как все это происходит. Никто из живых не знает… И еще скажет, смотри под ноги, чтобы случайно не запомнить обратного пути. Я пойду по ее следам! А две белые Дары понесут мой меч. Валкария проведет сквозь восьмые двери и там сдернет плащ с моей головы. И тогда Дары снимут с меня одежды и погрузят тело в источник с мертвой водой, а потом – с живой. Раны мои затянутся, волосы снова станут русыми, а Валкария примет меня, как новорожденного, в свой темно-синий плащ. И отведет меня на ложе, и подаст золотой гребень….
Стражник опять замолчал, чем-то вдруг расстроенный и озабоченный, заерзал, приподнялся на руках.
– Ты ничего не слышишь?
– Нет.
– Показалось… Она не даст мне золотого гребня, и я никогда не расчешу ее волосы.
– Почему?
– Потому что я пришел сюда сам. Потому что мне отказано!… Но я не верю, нет! Эта старуха обманула! И Валкария обязательно придет!
– А кто это – Валкария?
Теперь он замолчал надолго, и я наконец понял что он не всхлипывает, а похожий на плач звук идет откуда-то сверху.
Пользуясь тем, что стражник молчит, я отступил в сторону двери, через которую мы проникли сюда, нащупал стену и держась за нее рукой, прошел в одну сторону, затем, в другую, считая шаги, чтоб не потерять ориентации – не то что двери, а и ее глубокой ниши не было, только наклонная, неровная и шершавая плоскость. Зажег фонарь и посветил в обе стороны, насколько доставал луч. То же самое!
– Погоди, – вдруг спохватился стражник. – Я не сделал самого главного! Не спросил, кто тебе рассказал о рукописи старца Дивея? Кто он? Человек, которого ты называл Гоем и отпустил на волю?
Я вернулся на его голос.
– Нет, Гой ничего не рассказывал.
– Тогда кто?
– Я все придумал. И рукопись, и старца…
Мне на самом деле никто рукопись не давал, и ничего не рассказывали. Все было придумано, от начала до конца, и по прошествии времени, казалось, даже не очень-то складно, с огрехами. И стилизацию древнерусского языка в исторических главах сделал неумело, вот сейчас бы, когда нашел ключ к слову!
Да я бы смог сам написать за старца! И это был бы другой роман…
– Не правда. Ты должен назвать имя!
– Ты понимаешь, что такое вымысел? Фантазия?
– Как можно придумать, если рукопись существует? – совсем уж бестолково спросил он.
– А что, совпадение исключается?
– Но имя? Ты не мог угадать имя!
– Почему не мог?
– Ладно, не буду настаивать, – вдруг решил он. – Все равно Страга уже не спросит, не успеет. Сейчас придет Валкария, мне нужно приготовиться.
Показалось, он снова стал мечтательным и благодушным, лежал на спине, подложив руки под голову, и будто в небо смотрел. Тишина в копях была абсолютной, только в ушах стучала кровь. И вот неожиданно сквозь ее толчки совсем близко от нас послышался переливчатый, неритмичный звук, напоминающий шелест опавшей листвы. Стражник привстал на локтях, напрягся, готовый вскочить на ноги.
– Что это? – шепотом спросил я.
Он настороженно послушал, лег и вяло махнул рукой.
– Нет, не Валкария. Я помню шорох ее плаща. Почудилось…
– Сразу обоим чудится?
– Здесь так бывает. Когда я впервые спустился в копи, меня преследовали не только звуки, но и видения. Не бойся, это не призраки и не галлюцинации, как бывший врач тебе говорю.
– Слушай, а как ты из врача превратился в чекиста, а потом в стражника? – будто между прочим поинтересовался я.
– Потуши фонарь, – буркнул он. – Батареи садятся.
– Секрет? Нельзя рассказывать?
– Почувствовал свой рок и повиновался ему, – недовольно проговорил он.
– Так просто?
– Каждый должен пройти свой путь. – Он явно не хотел разговаривать на эту тему. – Я прошел, и вот теперь жду Валкарию. А ты мне мешаешь!
– Ну да, теперь я мешаю, оказывается!
– Извини, но ты здесь лишний. Она не явится, если почувствует рядом со мной изгоя.
Это уже было слишком.
– Если я изгой, то кто ты? Надо полагать, гой?
– Иди отсюда, иди!
Я выключил свет, отошел немного в сторону и сел. Вдруг стало по-детски обидно, болезненное ощущение собственной ненужности, сиротской неприкаянности настолько обострилось, что навернулись такие же детские, горькие слезы. Я боялся сморгнуть, сидел, таращил глаза в темноту и подавлял совсем уж ребячье желание встать и уйти.
