— Последнее время боюсь что-то из дома выходить, — признался Гудошников. — Уйду на часок — душа не на месте. Вдруг пожар?.. Тоже, видно, старею.
— Значит, не продавать коллекцию?
— Смотри сам… Лучше поиграй еще дома, может, я время выберу, — приду, вместе послушаем. А завещание напиши.
Гудошникову почему-то представилось, как Незнанов сейчас придет домой и станет писать завещание. Будет ходить по комнате, думать, сочинять, портить бумагу и все равно за день не напишет. Потому что, когда пишешь завещание, вспоминается вся жизнь, не хочешь, а вспоминается, и щемит сердце, и звенит в ушах от тишины, и так хочется жить! А Незнанову есть что вспомнить. Иконы он начал собирать до войны, рассказывал, была большая коллекция и несколько досок особенно ценных — мастерской Дионисия, — можно сказать, уникальных. Но во время войны городок, где жил Незнанов, был разорен, коллекция либо сгорела вместе с домом, либо была вывезена, и он, вернувшись с фронта, начал собирать заново, с нуля. И собрал, потратив на это пятнадцать лет и уйму денег, однако все время жалел ту, первую, как, наверное, жалеют матери первое, рано умершее дитя.
Незнанов посидел еще несколько минут молча, поглядел на голые стены, морща лоб и двигая лохматыми, старческими бровями, — видимо, уже начал сочинять завещание — и, попрощавшись, ушел. Гудошникову стало чуть легче, и мысли потекли ровнее. Он отстегнул протез, жмущий культю ноги, и крепко уселся в кресло — думать. Думать и прокручивать в памяти короткий, нелепый и сумбурный разговор с бывшим соратником своим, хранителем отдела Ароновым. Да, с чего же он начал, что он там для затравки брякнул? Ага, про космос! Человек в космосе… Хорошо начал, издалека, так сказать, с философским подходом. А я что ему в ответ? Да ничего, понесло, обида вспомнилась… Надо было осадить его, высмеять эту их программу поиска и сбора. Что толку с нее? Ну привезут они книги, а для кого? Чтобы запереть в отделе? Нет, надо, чтобы люди сами понесли, от души, от сердца. Надо к людям стучаться, к сознанию, и когда они поймут, что без истории, без прошлого нации невозможно думать о будущем, — вот тогда не нужны будут и экспедиции. А то что ж, собрать книги, запереть в сейф и ждать, когда люди сами потянутся к истории? Нет, так мы не дождемся…
На глаза Гудошникову попался белый халат, брошенный или забытый сыном на шкафу, и мысли Никиты Евсеевича тут же переметнулись к Степану. Вот бы сейчас с кем поговорить. Сесть рядом и выложить ему все. Степан — парень толковый, рассудительный, все на лету схватывает. Вот только к книгам нет интереса. Часто берет, листает, что-то читает, но все для того, чтобы отвлечься, переключиться после работы. А благоговения нет, и той самой музыки, которую Незнанов в колокольцах своих нашел, не слышит Степан. Правда, работа у него тяжкая: кровь, страдания человеческие, а то и смерть. Ночь-полночь, поднимают с постели, увозят куда-то… Бывает, и поговорить как следует некогда. Но сегодня-то край как надо, только вот дождаться бы.
Гудошников решительно встал и, держась за стенку, чтобы не надевать протез, приблизился к двери, завешенной плюшевым ковром с оленями. Погремев ключами, открыл замки…
И разом отошли невеселые и досадные мысли и пропало ощущение времени…
Степан пришел уже в сумерках, и Никита Евсеевич, захваченный врасплох его приходом, долго возился с протезом, пристегивая ремни, потом никак не мог запереть дверь хранилища — путал ключи — и, наконец справившись, заспешил открывать.
— Ты, никак, спал, отец? — удивился Степан. — Минут десять стучусь.
— С книгами сидел, — признался Гудошников. — Бумажки свои перебирал…
— Все ясно, — ворчливо сказал сын. — Опять голодный целый день. Я скоро сиделку найму. Чтобы хоть кормила тебя… Опять подглазья синие. Кто приходил?
— Да были, — уклончиво бросил Никита Евсеевич. — Потом расскажу.
Он специально оттягивал момент начала разговора, чтобы не скомкать его меж других дел, и подавлял в себе жгучее нетерпение.
— Кто приходил, спрашиваешь? — начал он, когда после ужина они уселись возле топящейся плиты. — Аронов приходил, помнишь его?
— Ну как же… Дядя Миша, помню. Что это он вспомнил тебя? Вы же с ним разругались?
— Что вспомнил… Я же ему говорил: придешь еще ко мне, через год-два, но придешь. Он вот через двенадцать явился. Долго я ждал этого часа, — Гудошников расправил бороду. — Материалы по скитам просил, экспедицию затеяли, собрались наконец-то.
— Тебя можно поздравить, — улыбнулся Степан.
— С чем?.. Они ж все по старинке собираются, натопом. Что было, то и есть, разве что теперь денег дали. — Никита Евсеевич примолк. — Ему сейчас не материалы нужны, не каталоги, что у него есть, а методика поиска и сбора. Ему сначала кержацкий характер надо изучить, с этими стариками и старухами одной жизнью пожить. А там он для этого дела не годится. Я его и тогда-то таскал за собой как пугало… Думал, обтешется, научится — куда там!.. Ему же вынь да положь.
— Значит, не дал, — вздохнул Степан. — А может быть, надо было отдать, а? Пускай бы начинали, методом проб и ошибок.
— Да там нельзя ошибаться! — загорячился Никита Евсеевич. — Раз ошибешься, и всё. Потом уже ничего не возьмешь, хуже того, старообрядцы прятать книги начнут. Они же как цветы: чуть солнце село — свернулись… Пуганые они. Ну, если бы и дал материалы, — поедет Аронов в скиты, что сможет, выскребет, где за деньги, где обманом. Потом туда навек дорожка заказана, близко не подпустят. А книги гулять пойдут. Разошлют по другим местам, и все мои труды рухнули. Сейчас я знаю, где что лежит, а потом вслепую работать придется. У них «почта», знаешь, как работает? В Забайкалье у Федоринова я «Цветник» видел, редкая книга, поморская, а через полгода эта книжица на Васюгане оказалась. Во как! В Макарихе лежит, в дар прислали… А потом, Степа, отдай я материалы, это значит, на моих предложениях крест? Так на кой же ляд я работал всю жизнь?.. Сначала материалы просят, потом собрание… Я тут снова написал в Министерство просвещения.
Степан взглянул на отца, поджал губы. Огонь в печи горел ровно, успокаивал, убаюкивал.
— Они же мне до сих пор не ответили, — продолжал Гудошников после паузы. — Замутыскали, наверное, мой проект по инстанциям. Эх, нет Сереги Муханова! Он бы вмиг концы нашел и помог мне. Ты помнишь дядю Сережу Муханова?
— А?.. Да, помню, только плохо, — оживился Степан. — Я же тогда совсем маленький был.
— А теперь кто там, в верхах, остался у меня? Никого не осталось. Самому ехать боязно, весной пожар за пожаром, — Гудошников покосился на печь, обжигая пальцы, проверил, заперта ли дверца. — Да и Аронов тут еще завертелся… Он ведь так просто не отстанет, жук еще тот. Это он «скорую» сегодня вызвал, точно, он.
