Временами его работа влекла за собой маленькие обвалы, и ему приходилось копать снова. Один раз он скатился на пятьдесят футов вниз по склону каньона, но сейчас же пополз вверх, не давая себе времени отдышаться. Он наткнулся на кварц, который оказался совсем мягким, почти как глина, и здесь золота было больше, чем где бы то ни было. Здесь оказалась настоящая сокровищница. Он исследовал на сотню футов вверх и вниз границы россыпи. Он даже вылез на край каньона, чтобы осмотреть вершину холма и найти наружный конец жилы. Но с этим можно было подождать, и он поспешил назад к своей находке.
Он работал, все так же безумно спеша, пока утомление и невыносимая боль в спине не принудили его остановиться. Он выпрямился, держа в руке кусок золотоносного кварца. Пока он, наклонившись, стоял, пот капал с его лба на землю, а теперь стекал ему в глаза и слепил его. Он стер его тыльной стороной руки и вернулся к тщательному исследованию золота. Здесь будет тридцать тысяч на тонну, быть может, все пятьдесят, а не то и больше — в этом он был уверен. И пока он глядел на золотую приманку, ловил ртом воздух и стирал пот, его живое воображение безостановочно работало. Он увидел железную дорогу, которая должна пройти от равнины через верхние пастбища, он выравнивал холмы и строил мост, переброшенный через каньон. Все вставало перед ним как живое. По ту сторону каньона было подходящее место для толчейной мельницы — там он и воздвиг ее; увидел он и бесконечную цепь ведер, висевших на канате и приводимых в движение силой тяжести, они должны были перевозить руду через каньон к толчейной мельнице. И весь рудник вырос перед ним и под ним — туннели, шахты, галереи и подъемные машины. Гудки рудокопов звучали в его ушах, а с противоположной стороны каньона доносился грохот мельницы. Рука, державшая кусок кварца, дрожала, и он чувствовал какое-то нервное биение под ложечкой. И вдруг он понял, что ему хочется выпить — коктейля, виски, чего-нибудь спиртного.
И в этот момент, когда он весь потянулся к алкоголю, он услышал слабый и далекий, спускавшийся вниз в зеленую бездну каньона голос Диди:
— Сюда, цып-цып-цып-цып-цып! Сюда, цып-цып-цып!
Его поразило, как быстро пролетело время. Она оставила свое шитье на веранде и кормила цыплят, перед тем как готовить ужин. День клонился к концу. Он не подозревал, что отсутствовал так долго.
И снова раздался зов:
— Сюда, цып-цып-цып-цып-цып! Сюда, цып-цып-цып!
Так она сзывала их всегда — сначала пять раз, а потом три. Он давно уже это заметил. И от этих мыслей о ней родились другие мысли, и великий страх отразился на его лице. Ибо ему показалось, что он уже почти ее потерял. За эти безумные часы он ни разу о ней не вспомнил.
Он бросил кусок кварца, спустился и тяжело побежал вверх по тропинке. На границе расчищенного участка он замедлил шаги и почти прокрался в удобный уголок, откуда мог смотреть, оставаясь сам невидимым. Она кормила цыплят, бросая им пригоршни зерна и смеясь над их суетливостью.
При виде ее панический страх, сковавший его, казалось, исчез, и он повернулся и побежал назад по тропинке. Он поднялся на оползень и на этот раз полез выше, неся с собой лопату и кирку. И снова бешено принялся за работу, но теперь он преследовал иную цель. Он работал искусно, освобождая глыбу за глыбой красноватой земли и спуская их вниз, где земля покрывала все, что он откопал, пряча от дневного света открытое им сокровище. Он даже пошел в лес, набрал охапку прошлогодних листьев и рассыпал их по оползню. Но от этого он вскоре отказался, как от бесцельной работы, и спустил еще несколько глыб земли, пока не исчезли все следы выступавших краев жилы.
Затем он починил разбитую трубу, собрал свои инструменты и снова побрел по тропинке. Он шел медленно, чувствуя великую усталость, как человек, переживший тяжелый кризис. Он спрятал инструменты, напился воды, которая снова бежала по трубам, и сел на лавочку у открытой кухни. Диди в кухне приготовляла ужин, и звук ее шагов наполнял его радостью.
Он глубоко вдыхал благоуханный горный воздух, как пловец, вынырнувший из воды. И, впивая воздух, он смотрел во все глаза на облака, небо и долину, словно все это он впивал вместе с воздухом.
Диди не знала, что он уже вернулся, и временами он поворачивал голову и поглядывал на нее, — на ее ловкие руки, на бронзу ее каштановых волос, где вспыхивали огоньки, когда она ступала в полосу солнечного света, лившегося в окно, на ее изменившуюся фигуру, и какая-то бесконечно странная и нежная грусть на секунду охватила его. Он слышал, как она подошла к двери, и нарочно повернул голову в сторону долины. А потом он затрепетал, как трепетал всякий раз, когда чувствовал ласкающую нежность ее пальцев, скользящих по его волосам.
— Я не знала, что ты вернулся, — сказала она. — Ну, как, серьезная порча?
— Довольно скверный оползень, — ответил он, все еще глядя в сторону и трепеща от ее прикосновения. — Серьезнее, чем я думал. Но у меня есть план. Знаешь, что я хочу сделать? Я хочу посадить по всему склону эвкалипты. Они будут его держать. Я посажу их густо, как траву, так что даже голодный кролик не сможет пролезть между ними, а когда их корни пробьются в землю, ничто в мире не сдвинет больше эту грязь.
— Ну? Неужели так скверно?
Он покачал головой.
— Ничего особенного. Но я не хочу, чтобы какой-то скверный, старый оползень издевался надо мной, вот и все. Я припечатаю его так, что он будет держаться миллион лет. А когда прозвучит последняя труба и гора Сонома и все остальные горы перейдут в небытие, этот оползень все еще будет тут, поддерживаемый корнями.
Он обнял ее за талию и притянул к себе на колени.
— Скажи, малютка, тебе наверняка не хватает многого здесь на ранчо — музыки, театров и всего такого? Тебя никогда не тянет бросить это все и вернуться назад?
И так сильно было его волнение, что он не смел взглянуть на нее, а когда она засмеялась и покачала головой, он почувствовал великое успокоение. И он заметил неиссякаемую молодость в ее мальчишеском смехе, звучавшем, как в былые дни.
— Слушай, — сказал он вдруг с горячностью, — не вздумай бродить вокруг этого оползня, пока я не насажу там деревьев. Там здорово опасно, а я наверняка не могу потерять тебя сейчас.
Он потянулся к ее губам и жадно ее поцеловал.
— Как он любит! — засмеялась она, и в голосе ее слышалась гордость.
— Смотри туда, Диди. — Он отнял обнимавшую ее руку и широким жестом указал на долину и дальние горы. — Лунная долина — хорошее название, прекрасное название! Знаешь, когда я смотрю на все это и думаю о тебе и о том, что все это значит, — у меня какая-то боль щемит в груди, и сердце наполняется чем-то, чему я не могу найти слов. И мне кажется, будто я почти могу понять Броунинга и всех прочих высоко парящих парней-поэтов. Посмотри на гору Худ, куда бьет солнце. Там внизу, в той извилине, мы нашли источник.
