Но я ему говорю, что мне нужна только одна комната. Но хотелось бы поселиться к порядочным хозяевам, чтобы не обокрали. А за комнату будет платить Комендатура согласно «норме».
Он задумался и говорит:
— Пожалуй лучше всего вам будет у учительниц. Женщины спокойные, на пенсии. Хотят сдавать две комнаты, но можете взять одну.
Это мне понравилось. С женщинами всегда менее опасно. Может не нападут неожиданно, не зарежут. Всё же более культурный элемент.
Пошли мы вместе к учительницам. Они все дома были. Одна из них хорошо по-русски говорит.
— Мы — говорит — охотно вам комнату сдадим. Для нас дорого. А так нам арендную плату снизят.
— А где хозяин? — спрашиваю я. — Наверное с другими капиталистами сбежал?
— Тут хозяина нет. Дом принадлежит магистрату. Был управляющий, но его призвали в армию. Ушёл на немецкий фронт. А плату за квартиру мы вносим в кассу магистрата.
Показывают они мне свои комнаты. Никогда в жизни я не видел такой роскоши. Распутство какое-то! На полу даже ковры лежат. И всякие там цветы. И живая птица, похожая на воробья, но вся жёлтая, в клетке посвистывает. И разные там столы, столики, полки, полочки, шкафы, шкафчики, стулья, кресла… Там такие вещи, что черт его знает как их назвать! А я ничего. Делаю вид, что меня всё это не удивляет и что я не понимаю, что попал в капиталистическую пещеру эксплуататоров трудового народа. В самое змеиное буржуйское гнездо.
Оказалось, что три бабы в трёх комнатах жили! Учительницы!!!.. Ну ничего, советская власть их выведет на чистую воду. И «дворника» заодно. Пусть немного поживут. Для всех найдётся подходящее место.
Я договорился с «учительницами», что вечером заселяюсь. Они отдали мне наружную комнату с балконом. Спросили, много ли у меня вещей? Но я ответил им: «Разве у боевого офицера могут быть вещи? У меня ничего нет. Война ведь». Они сказали, что дадут мне постель. Я согласился на это, но подумал себе: какого чёрта она мне нужна?
Мы попрощались очень спокойно и культурно, я пошёл осматривать город. Иду по улицам и вижу, что попал в настоящий буржуйский заповедник. Публика на улицах одета как на бал. Каждый в кожаных башмаках, а кое-кто даже в сапогах. У многих также заметил галстуки и воротнички. И почти все в шляпах. Вот паразиты!.. А самое удивительное женщины. У каждой волосы уложены как у киноактрисы. На ногах тонкие чулки, наверное купленные в Париже, гладкие, коричневые. Платья лёгкие, цветные… как цветы. В жизни таких не видел. Красивые буржуйские стервы разодетые. Иду я себе и думаю: «Пожалуй сюда со всей Польши съехались капиталисты с жёнами и дочками? Такое богатство!»
Мне даже чуточку страшно стало. Вокруг столько кровопийц шастает! Но вижу и наших парней много. Ходят по улицам и тоже фасон держат. Каждый наодеколонился так, что издали слышно. Пусть буржуи знают, какая у нас культура! Жаль, что и я не наодеколонился. Не было времени. В другой раз.
В одном месте смотрю я — пекарня. В витрине хлеб и булки заметил. Даже пирожные были. Никогда в жизни не видел ничего подобного. Думаю себе, или это буржуйская пропаганда, или специальный магазин польского «Интуриста». Стою я у окна и наблюдаю. Люди заходят, покупают, выходят. А я только разглядеть пытаюсь, у них особые стахановские «боны» или обычные карточки? Трудно разобрать. Думаю я себе: «Попробую и я. А вдруг продадут?» Вхожу я внутрь, кашлянул и говорю, как бы спокойно:
— Пожалуйста свешайте мне полкило хлеба.
Паненка, красивая такая и сисястая, спрашивает:
— Какого?
Я пальцем показываю на самый белый… как булка. И ничего. Она взвешала, даже в бумагу завернула и подаёт мне.
— Пожалуйста, пан.
Мне аж плохо стало: она меня паном назвала! Не узнала. Наверное это потому и хлеб мне продала. А может немного подслеповатая. Спрашиваю:
— Сколько платить?
Она говорит:
— Десять грошей.
Дал я ей рубль, а она мне целую кучу польских, капиталистических денег сдачи сдала. И никаких «бонов», талонов или «ордеров» даже не спрашивала.
Вышел я из магазина. Хлеб тёплый, белый, а как пахнет. Хотел я сразу съесть, но заметил, что на улице никто не ест, только наши парни ходят и грызут семечки. Сунул я хлеб в карман. Жаль — думаю — что килограмм не попросил. Может продала бы. А сам считаю: значит выходит, что на наш рубль я мог бы купить пять кило хлеба! Сладко жилось буржуям, в той прежней Польше, на бедах трудового народа!
Иду дальше и вижу — снова пекарня. Люди заходят, выходят, каждый что-то там покупает. Ну и я набрался смелости и айда внутрь. На этот раз попросил уже кило хлеба. Пальцем опять на белый показал. И ничего: отвесили, взяли двадцать грошей и хлеб мне подали. Жаль — думаю — что не попросил двух килограммов. Может тоже продали бы? Кто его знает? Но немного дальше снова замечаю пекарню. Шурую внутрь и говорю… как бы совсем спокойно и равнодушно:
— Пожалуйста два килограмма белого хлеба.
А капиталист, что хлеб продавал (даже воротничок и галстук не снял, чтобы скрыть классовое происхождение), спрашивает:
— А может всю буханку возьмёте? Три кило весит.
— Давай — говорю я.
Заплатил я 60 грошей, забрал хлеб и выхожу на улицу. Иду я и в уме считаю: вот, за девяносто грошей, то есть меньше чем за рубль, я купил четыре с половиной килограмма хлеба и даже в очереди не стоял. Не могу я этого понять. Не иначе как капиталистическая пропаганда. Надо будет выяснить это дело.
Т. к. с хлебом мне неудобно было по городу лазить, пошёл я в казарму. Там столпотворение. Полно парней. Некоторые из города пришли и рассказывают чудеса о глупости польских панов. Оказывается, можно купить кто сколько хочет не только хлеба, но и сала, и колбасы. Некоторые говорят, что тут так всегда было. Не могу я в это поверить. Ведь ясно же, если продавать всем сколько они хотят, то одни раскупят всё, а другие будут с голода помирать.
Вечером заселился я в свою комнату. Учительница (та, что по-русски говорит) открыла мне дверь и показала комнату.
— Можете быть уверены — тут чисто — сказала она. — А мыться можно в ванной комнате.
Она проводила меня в комнату около кухни. Там красивый умывальник и большая ванна. Посмотрел я на всё это и думаю себе: «Убить тебя надо на месте за всё это. Сколько же наших братьев, рабочих и крестьян, поумирало с голоду, чтобы ты, паразитка, могла наслаждаться в такой ванне!» Но я ей тогда сказал:
— Все нормально. Пулемёт посложнее будет и с этим разберёмся. А ваша ванна это глупость!
Пошёл я в свою комнату и давай всё рассматривать. Но ходить было неудобно, мешали ковры. Я вышел на балкон. А там полно цветов в горшках. Смотрю я на город. Стемнело. Слышу, как наши бойцы «Катюшу» поют. Ну и я им подтянул. А потом как засвистел, так мне печально стало. И Дуняшка вспомнилась. Какой была, такой и осталась, но всё равно баба и хорошо мне с ней было. Решил я ей письмо написать. Пошёл я в комнату, включил свет и настрочил моей симпатии такое вот письмо:
23 сентября 1939 года.
Город Вильнюс.
«Моя любимая Дуняшка!
Пишу тебе это письмо из самого центра польского, буржуазного логова. Мощным ударом нашего несокрушимого, красного кулака мы сокрушили польских, фашистско-капиталистических генералов и освободили от буржуазного гнёта стонущий в когтях тиранов польский рабоче-крестьянский люд и все иные народности, безжалостно угнетаемые и эксплуатируемые кровожадными панами.
Я шёл во главе всей Красной Армии и бил фашистов и их холуев, пока они не бросились бежать. Живу я в красивом доме, хозяин которого — капиталист, сбежал. Здешние буржуйки наносили мне цветов и застелили всю комнату коврами. А всё это от страху. Каждый день плаваю в ванне. Ванна — это такая большая лохань, из железа, в которую наливают воду и человек целиком, даже с ногами, может в неё поместиться.
Можешь гордиться своим Мишкой, который, гордо шагая по знаменем Ленина-Сталина, смёл на века зверское сопротивление польских захватчиков и освободил все, стонущие в кандалах, народы.
Писать мне можешь в Вильнюс, какое-то время мы ещё будем тут. Мой точный адрес на конверте.
Крепко жму твою руку, с комсомольским приветом.
Лейтенант героической Красной Армии, Михаил Зубов».
