Был жених твой молодой –
образованный.
Он закончил факультет
филологический.
Заболел болезнею
венерической.
Наградил тебя сполна,
под завязочку,
чтоб носила на носу
ты повязочку.
Проклинала чтобы ты
жизню русскую,
говорила чтобы в нос –
по-французскому.
И сидишь ты на дому,
затворившись,
нос не кажешь, так как нос –
отвалившись.
1960-е
Следы на снегу
Шел, как плуг.
А сел под месяц,
сел и вдруг…
убавил в весе.
Встал и в лес
ушел, уплыл.
Шел он без
того, что сбыл.
Миг был гол,
согнут в дугу.
Кал, как кол,
торчал в снегу.
1959
«Нашла милиция в снегу…»
Нашла милиция в снегу
сперва сапог, затем – башку.
Веселый труп с бородкой!
Замерз, но пахнет водкой.
Сержант его ногой копнул.
А труп… очнулся.
И – рыгнул.
1970
Диссиденты
Из шинели Гоголя вылезши,
призамерзнув и приустав,
мостовую глазами вылизав,
мы проходим, ушлыми став.
А начальнички – череп голенький
от больших хрущевских идей
изрекают: ишь, алкоголики!
Выдают себя за людей!
…Очень грустно и очень больно
острый мозг носить на плечах.
«Алкоголики, алкоголики…»
Не один Есенин зачах.
Мы проходим Невским незримо,
задеваем плечами дома.
И мелькают девушки мимо,
от начальничков без ума.
Но карабкаюсь я упрямо, –
злым стишком по лысой странице!
Родила меня просто мама,
а могла бы родить – птица.
1960-е
«Я содвинул железные ставни…»
Я содвинул железные ставни,
я окно, что выходит на юг,
заложил кирпичом! Но оставил
амбразуру для встречи ворюг.
Поджидая ночных лихоимцев,
я ружьишко просунул в дыру.
…Но никто не посмел объявиться,
кроме солнца! И то – поутру.
И тогда сконцентрировав силы,
обнаглев от стакана огня,
я пальнул в золотое светило…
И погасло оно. Для меня.
1992
«Отчизна в поисках кормильца…»
Отчизна в поисках кормильца
читает лозунг на стене.
Бюрократические рыльца
желают лучшего стране.
А что – народ? Сыны Отчизны?
…Как бы присутствуя на тризне,
по вынесении икон, –
усердно варят самогон.
1980
«Старые стулья – еще досоветских времен…»
Старые стулья – еще досоветских времен,
напрочь просижены тоннами задниц.
Дачная мебель, чей статус давно отменен.
Гвоздик, торчащий в обивке, как в памяти, – ранит и саднит.
Грязные кошки, бездомные тощие псы,
лица людей, почерневшие в пламенной злобе.
Все это схлынет, заткнется куском колбасы
и позабудется искренне, словно урчанье в утробе.
Сад отдыхает: на ветках ни яблок, ни груш.
Выдохся август. Жалеть его краски излишне.
Листья усопшие. К ночи – мерцание луж.
Время и люди. И листья. И птицы. Но певчих – не слышно.
1991
«Всю ночь сухие травы…»
Всю ночь сухие травы
ломались подо мной.
Окраиной державы
спешил я в мир иной.
Всю ночь пустыней-степью,
свобода – как тюрьма…
Страх, возведенный в степень,
сводил меня с ума.
Нет, не в киргиз-кайсаки, –
в край жизни неземной!
И молча шли собаки
бездомные за мной.
1992
«Не по сытой иностранщине…»
Не по сытой иностранщине,
где кисельны берега, –
по родимой партизанщине,
по махновщине – тоска!
Неизжитым сердце полнится.
Жар лампас и дыбь папах, –
это вновь казачья вольница
в степь летит на скакунах.
Не подделка комсомольская,
не в обмане, не в гостях, –
вновь тележка гуляй-польская
вдоль России – на Рысях!
1991
19 августа 1991
(частушка)
Очень странная страна,
не поймешь – какая?
Выпил – власть была одна.
Закусил – другая.
Аквариум
Прозрачной стала голова –
аквариум-горшок.
Вот мысли донная трава,
вот окунек-стишок.
Там тень сомненья проплыла,
как тучка… И любовь
по капиллярам из стекла
спешит, как жизнь, как кровь.
Вот как бы солнца, невзначай
луч вспыхнул и потух, –
то покаянная печаль
обволокла мой дух.
1992
«Разбавлю водку томатным соком…»
Разбавлю водку томатным соком
и пью несмело, украдкой – боком,
косясь на двери огромной кухни…
В квартире дрыхнут. Никто не ухнет,
никто не влезет спросонья в душу.
…Я долго строил.
Теперь я рушу!
Я строил песни, шкафы и семьи.
Был уважаем… весьма не всеми.
Любил улыбки. Сам улыбался.
Все строил домик, а он ломался.
Вот говорят мне, что нездоров я.
А я-то знаю, что водка – с кровью,
а не томаты… Ох, не томаты!
Здесь помидоры не виноваты.
1969
«Напишу роман огромный…»
А. Битову
Напишу роман огромный,
многотомный дом-роман.
Назову его нескромно,
скажем, – «Ложь».
Или – «Обман».
Будут в нем козявки-люди
драться, верить, пить вино.
Будет в нем рассказ о плуте.
Будет он, она, оно…
Будет пламенной идея
под названием – «Тщета».
Вот опомнюсь и затею –
настрочу томов полста.
Сам себе куплю в подарок
домик с бабушкой в окне.
А остатки гонорара
не пропью – снесу жене.
1969
«Под собой не чуя ног…»
Под собой не чуя ног,
поздней осенью, во мраке
я набрел на огонек,
что мерцал в пустом бараке.
Расползлись его жильцы
кто куда по бездорожью,
разошлись во все концы,
положась на волю Божью.
И лишь некая душа –
запропавшая без вести,
продолжала, не спеша,
проживать на прежнем месте.
Зажигала свет в окне,
ветер слушала вполслуха…
И блуждали по стене
тень и свет живого духа.
1992
«Иметь избу… Или – избушку…»
Иметь избу… Или – избушку.
Иль, на худой конец, – шалаш.
У входа – маленькую пушку
для повергания в мандраж.
В углу – бутыль вина… Бутылку.
Или – хотя бы – пузырек.
Прибереги свою ухмылку,
мой хищный критик, мой хорек.
А на полу избы… избенки,
или – на травке шалаша,
пускай лежит в своей пеленке
новорожденная душа.
И долго жить… До смерти друга,
что будет рядом, возле, здесь…
А если одолеет скука,
то про запас чернила есть.
1970-е
Из книги «Пивная пена»
«Завихряются машины…»
Завихряются машины,
как железная струя.
Мы еще с тобою живы,
оболочечка моя!
Навались, душа, на посох.
Что там светит впереди?
В рай напрашиваться поздно.
В райсобес – не по пути.
Значит – в ад, точнее – в зелье,
в круг дрянных, зато – родных!
А отсюда и веселье,
что шокирует иных!
1960–1991
«Утро. Полумрак. Полурассвет…»
Утро. Полумрак. Полурассвет.
Завтра – будет.
Будущего – нет.
Ноги загрустили. Руки сникли.
Уши к полумузыке привыкли.
Вот и полумрак полуиссяк.
Головой с размаху – о косяк!
Чтобы, значит, мозги набекрень.
Утро. Полусумрак, полутень.
Как кистень – под головой кулак.
Время просыпаться.
Ан – никак.
1991
«Среди деревьев возле дачи…»
Среди деревьев возле дачи
одно вело себя иначе,
чем остальные дерева:
оно… скрипело! Чуть, едва.
Оно стенало, как от боли,
как бы желая лучшей доли.
