Вот тут-то впервые и пришла ему в голову мысль, что он должен когда-нибудь, если сможет, написать книгу о пролитой крови и поте своих предков. И эта книга теперь — хорошо ли, плохо ли — написана. Но не это сейчас главное. В данном случае меня интересовали не столько столкновения героев, кто кого когда-то искусно обманул или подло убил, то есть не последовательная цепь событий, сколько характеры и судьбы наших отцов и дедов. Что и говорить, нелегко писателю придумывать оригинальные, интригующие события. На мой взгляд, гораздо труднее и сложнее бывает вначале, еще в стадии обдумывания, когда писателю необходимо нащупать, уловить суть и сущность самого характера, этого живого двигателя всех событий. Чтобы создавать значительные произведения, недостаточно, конечно, успокоиться находкой оригинального характера, а надобно еще художнику уметь видеть социальную значимость этого характера. Только определенные социальные явления, отраженные в человеческом сознании и проявленные в характере, могут быть объектом произведения искусства. И потому для раскрытия сущности социальных явлений данного общества приобретает особую важность характер самого человека, точнее, правда и логика характера. По-моему, именно эта правда и логика характера приводят писателя к истинному сюжету. Так Пушкин, прежде чем раскрыть «онегинщину» в русском обществе, открыл вначале для себя самого Онегина.
Не скрою, иногда приходит в голову довольно странная мысль: что важнее, что главнее в процессе создания книги — первое чувство, первая вспышка, озарившая вдруг мысль писателя, или тонкое кружево — художественная деталь? В самом деле, что главнее: «земля наша, возникшая из хаоса, стихии, или та первая жизнелюбивая былинка, которая чудом пробивалась сквозь толщу твердыни»?
ЗА ЛЮБОВЬ ТРЕБОВАТЕЛЬНУЮ, ЧЕСТНУЮ
По складу своего характера, пожалуй, я отношусь к категории спокойных людей. Но какой бы выдержкой или самообладанием ни был наделен человек, в жизни бывают моменты, когда он, обычно умеренный, спокойный, выходит из своих привычных «берегов». Мы живем в слишком бурное время, чтобы оставаться всегда спокойными. Жизнь — вообще отрицание спокойствия, а жизнь литераторов — в особенности. Конечно, здесь есть внешние симптомы, которые могут успокоить нас. Они-то и дают нам основание полагать, что писатели нынче не хуже пишут, чем прежде, а издатели не хуже издают их. И мы во всех удобных случаях заявляем не без гордости и радости, что стало больше выходить в свет книжной продукции по сравнению с таким-то годом. Если судить по издательской статистике, то в самом деле есть все основания гордиться тиражами, говорить о них с высокой трибуны, с экрана телевизора, со страниц газет. И действительно, тиражи журналов и книг достигают нынче баснословных цифр.
Но хочется задать один вопрос: все ли книги — книги? Все ли произведения, хваленные критикой, в самом деле хороши? Наши взгляды, не скрою, вот тут-то и не всегда сходятся. Иная книга, вопреки благожелательным отзывам прессы, не вызывает у читателей особого энтузиазма. У такой книги весь жизненный путь складывается примерно так: появляется она из типографии на полках книжных магазинов нередко в нарядной обложке, в хорошем оформлении какого-нибудь старательного художника, потом лежит один, два, три дня, несколько дней подряд. Потом пойдут длинные вереницы месяцев, затем годы...
За это время многие ее собратья, тоненькие и толстые, нарядные или простенькие, недолго пробыв рядом с ней на прилавках, давно разошлись, определили свою судьбу, обрели, как говорится, крышу над головой.
А та лежит, запыленная, пожелтевшая, никому не нужная, и сердитый продавец давно смотрит на нее враждебно, думая, как от нее избавиться. И смотришь, она уже попала под нож, в макулатуру.
В этом печальном деле немалая доля вины издателя и критика. Первый из них неразборчив, а второй нетребователен.
Иной раз диву даешься, когда критик берет под свою защиту и старается преподнести читателям как лучший эталон современной литературы неоспоримо слабую вещь. Пора, однако бы, знать, что в наш век не так-то легко обмануть читателя — просвещенного и взыскательного.
Когда в статье, кроме мнимой доброты самого критика, нет ни мысли, ни страсти, ни азарта полемиста, одним словом — божьей искры, она не способна увлечь и захватить читателя, а разве что только лишний раз потешить самолюбие какого-нибудь легковерного и наивного автора. Пусть критик уверяет нас, проявляет редкостное искусство «логических» доказательств, его потуги будут напрасны, доводы неубедительны, а читатель останется равнодушным и глухим к его словам.
Когда о той или иной книге возникают у критика и читателя два полярных, исключающих одно другое мнения, пусть будет сказано не в обиду критикам — писатель предпочитает ориентироваться на мнение читателя. Пусть поймут меня правильно — я отнюдь не хочу противопоставить двух главных ценителей художественного произведения.
Каким бы широким умом, образованием, профессиональными навыками ни был наделен критик, все равно окончательное слово всегда остается за народом — высшим ценителем искусства. Следует сказать, что в литературе временами бывают свои переоценки или недооценки. Мнение же народа, как правило, безошибочно.
Из всего сказанного не следует, однако, делать вывод, что профессиональная критика в загоне и не пользуется авторитетом. Наоборот, я, как один из многих писателей, никогда не умалял и не умаляю благотворного значения критики для творчества писателя. Быть может, иной раз мы так строго судим критику потому, что слишком хорошо понимаем, насколько серьезна ее роль в формировании и развитии всей литературы.
Во всяком случае, я не разделяю обывательского мнения, бытующего в нашей среде. По мнению обывателя, который постоянно ищет острых ощущений, писатель — не писатель, критик — не критик, а нечто вроде враждующих между собой родов, этаких Капулетти и Монтекки. Но по своему простодушию и наивности обыватель склонен к преувеличениям.
В самом же деле все обстоит далеко не так. Каждому должно быть понятно, сколь необходима обоюдная поддержка и помощь писателю и критику. Писатель ищет в критике н, к счастью своему, нередко находит умного, объективного в суждениях толкователя своего произведения. Писатель ищет помощи у критика, особенно когда ему становится трудно. Скажем, вдруг писатель застрял на каком-то проклятом месте своей новой вещи. Хоть убей, но работа не идет дальше. И опустошенная душа писателя как ограбленный дом — она пуста, нет ни желания, ни стремления продолжать работу. Именно в это время, когда средь бела дня он вроде бы потерял самого себя и ищет, хочет найти себя, свое место в этой тоскливой пустоте, тогда-то писатель непременно обращается к критике. В критике, как в зеркале, он хочет видеть самого себя, свои ошибки и просчеты, свое место В жизни. Одним словом, ищет свою творческую сущность. Писатель в литературном критике хочет видеть не просто ценителя, как иногда у нас говорят, а с тайной надеждой в душе обращается к критику, видя в нем сострадателя своей вещи. И здесь-то должна быть соблюдена мера объективности, чтобы сострадание и сопереживание не толкали на излишнюю чувствительность, наоборот, способствовали пробуждению в критике самого мудрого и справедливого чувства. Оставаясь на незыблемом постаменте справедливости, критик со своей стороны также должен требовать от писателя правдивости, мужества и умения смотреть правде в глаза, хотя бы она несла с собой немалое страдание автору. Лишь только тогда каждая новая статья критика будет, несомненно, полезной. Такая статья — не только единственно правильное прочтение произведения, она, кроме всего, обогащает вкус читателя. Однако, оглядываясь назад, мы видим, что в истории нашей литературы было время, когда критика сдавала свои позиции.
Еще свежи в нашей памяти огульные охаивания талантливых произведений и приклеивания автору всевозможных ярлыков. К счастью, теперь все позади. Мы давно уже живем под лозунгом творческой солидарности литературных сил. И не напрасны наши усилия. Наблюдается тенденция лояльности, диктуемая чисто рациональными соображениями во что бы то ни стало создать творческую обстановку честности и чистоты в отношениях между писателями. В этом направлении работает и критика. Но в этом хорошем деле я вижу какие-то явные промахи. Проявление лояльности идет, как мне кажется, за счет потери в значительной степени честности в отношениях. Я не скажу, что совсем не «удается» нам честность в литературной критике, она вроде бы тоже «получается», но нередко это выглядит так, как принято говорить в иной среде: «Честность — понятие растяжимое».
Древнее понятие — честность имеет точное и единственное значение. Но человеческая корысть всегда норовит внести что-то свое в это понятие. Особенно если кто-нибудь из нас, литераторов, ищет для себя какую-то выгоду, он непременно старается чуть-чуть, хотя бы в малой толике видоизменить это понятие в свою пользу. Честность и чистоту в литературе ни в коем случае нельзя понимать как известную проповедь — непротивление злу насилием. Честность, скорее, — здоровый дух в здоровом теле.
