Какой новый смысл или, скорее, какой древний смысл могли бы тогда получить древние слова!
Очень немногое из того, что нам известно о истоках египетской цивилизации, матери всех заадных цивилизаций, позволяет высказать предположение, что было время, когда у человечества не было раздельных науки и религии; их соединение образовывало то, что мы можем назвать Знангием. Ведь что такое, в действительности, наука, как не способ приближения к познанию всего сущего? И разве тот, кто знает Бога, не знает все сущее?
Только сближение и соединение религии и науки может дать нам надежду, что это утраченное знание может быть однажды возвращено. Но мы не можем никоим образом принять, несмотря на наши устремления, на наши открытые знанию сердца, на ужасную жажду знаний, ни жалкие нравоучения, за которые отчаянно цепляется Церковь, ни туманный мистицизм, которые они предлагают самым требовательным. Пустые, искусственно сохраняемые мифы, похожие на тело, лишенное крови и сохраняемое благодаря применению благовоний: высохшая мумия, карикатура на когда-то цветущий организм.
При условии, что мы не пытаемся заставить себя принять высохшую кожу за горячую нежную плоть, она может сыграть свою полезную роль: вызвать у нас раздирающиее сожаление об исчезнувшей жизни, побудить нас отыскать под ее зачерствевшей гримасой то, что было невыразимой улыбкой истины, подобием которой она была создана.
Моя мать была протестанткой, а отец, бесконечно дорогой мне замечательный человек, был одновременно и католиком, и свободомыслящим. Ему довелось немного походить в школу, в основном, зимой, когда из-за плохой погоды овец и коз не выгоняют на пастбище и маленький пастух не нужен.
Когда ему исполнилось двенадцать лет, любивший его отец взял сына за руку и отправился с ним пешком за двадцать семь километров в городок, где отдал в учебу пекарю.
Таким образом, он уже в юном возрасте научился месить руками тесто. Он стал сначала просто хорошим, потом отличным, наконец, замечательным пекарем. Он выпекал лучший в мире хлеб и более чем гордился этим — он был доволен. Если бы я мог верить воскресным историям, то я думал бы, смягченный и утешенный, что сегодня он занимается тем, что выпекает хлеб в раю.
Он был простодушен, наивен и щедр. Несмотря на эти его качества, характеризующие его как идеального "верующего", он никогда не "верил", потому что это не казалось ему достойным веры. Впрочем, это действительно так.
Прожив долгую трудовую жизнь, которая оставила его таким же бедным, как и в день двенадцатилетия, он скончался от быстро прогрессирующего рака после сорока восьми часов агонии, оставаясь до конца в полном сознании. В минуты, когда ему становилось особенно плохо, я брал его за руку и тихонько говорил: "Тебе нужно перетерпеть несколько тяжелых мгновений. Тебе скоро станет лучше…"
Он уже не мог говорить, но понимал все, что я говорил ему, и кивал головой. Он соглашался со мной.
Не пытаясь лгать ему, но с осознанной неопределенностью, я протянул ему двойную возможность утешения. Он мог отказаться или согласиться в материальном отношении, или же почувствовать смутную надежду. Но я понимал: он знает, что его ждет. Однажды утром, когда он еще мог говорить, он сказал с уверенностью: "Сегодня вечером я умру". Он, не веривший, что ему зарезервировано "где-то там" более или менее теплое местечко, на что он был согласен? Что лучше быть мертвым, чем агонизирующим? Было ли это его единственным убеждением? Или, когда тебе повезло умереть в полном сознании и не испытывая страха перед смертью, у тебя наконец появляется возможность, отрешившись от всего, даже от любви близких, понять, что тебя ждет?
И тогда он легким движением оттолкнул мою руку и продолжил свой путь в одиночку.
Мой отец ребенком пел в детском церковном хоре. Старичок-кюре из Беллекомба, говоривший на корявом местном наречии и знавший кроме него только латынь, обращался с малышом так, как в этих унылых горах принято вести себя с новообращенными и тощими местными овцами: он орал на него и время от времени награждал пинком ноги в мягкое место. Это ничего не показало и ничего не доказало ему. Как только он стал независимым человеком, добывающим пропитание умелой работой своих рук, он записался, чтобы доказать, что его дух столь же независим, в общество Свободной Мысли. Я помню, как мимо нашего дома, когда я был еще ребенком, проходила траурная процессия, хоронившая одного из свободномыслящих. В похоронах участвовало всего трое: барабанщик местного оркестра, несший трехцветный флаг, мой отец и сам усопший. Они прошли по пустынным деревенским улочкам под единодушно возмущенными взглядами обычно враждовавших протестантов и католиков, создававших на залитых солнцем улицах атмосферу ледяного осуждения.
Кто их этих двух лагерей — мгновенно объединенного скандалом двухпартийного населения и трех наивных людей, независимо повернувшихся спинами к зрителям, всех этих "благонамеренных" с одной стороны и "свободномыслящих" с другой (из трех последних двое еще мыслили, в отличие от третьего), кто мыслил как подобает, чтобы когда-нибудь начать мыслить о том, о чем нужно?
Первоначальное объяснение ситуации с двумя таблицами Моисея, разница между изложением эзотерической Истины и публичным объявлением религии, основанной на этой Истине, подтверждает, что суровую Истину трудно принять, и она должна быть приукрашена, чтобы стать более привлекательной и доступной для большинства.
Но постепенно Истина съеживается и становится жалкой внутри созданной декоративной оболочки, которая превращается в ничего не содержащую мишуру.
И когда даже самые наивные души, для которых специально создавалась эта мишура, все же приходят к пониманию ее сути и перестают воспринимать ее всерьез, она начинает играть роль, противоположную той, для которой была создана: она больше не привлекает сторонников, а отталкивает их.
Поскольку никто не может полностью раскрыть обман, приходится потерять всякую надежду, что люди возненавидят его и восстанут против него, как против отвлекающего приема, пытаясь найти в существующей реальности не только правду, но Истину. Тем не менее, почти половина человечества уже начала отворачиваться от этого обмана, а для девяти десятых второй половины религия давно превратилась в смесь ментальных привычек, моральных правил, различных обязанностей и социальных запретов, а также неопределенных гарантий после смерти.
Остается одна десятая второй половины, которая верит, ни о чем не задумываясь, верит всему, что ей говорится в той или иной части света..
Но человечество в целом верит, что дважды два будет четыре, потому что это очевидно. Нужно вновь отыскать путь, дорогу, средство, воспитание, методы, которые вернут человечеству очевидность существования Бога, столь же неоспоримую, как дважды два.
Речь не идет о том, чтобы создать новую религию; напротив, нужно со всей верой обратиться к уже существующим религиям и проникнуть в них до наиболее древних, наиболее сокровенных структур чтобы попытаться вновь отыскать там истину, о которой они забыли.
При отце-католике и матери-протестантке я был крещен как протестант и получил протестантское воспитание. Но пастор показал и доказал мне отнюдь не больше, чем это сделал кюре для моего отца.
Когда настало время моего первого причастия, которое у протестантов приходится на четырнадцатилетний возраст, я достиг уже роста новобранца, и мне показалось стыдным выйти на всеобщее обозрение среди моих одногодков, которых я перерос на полторы головы. Вся деревня будет пялиться на меня в то время, как я буду жевать кусочек хлеба и запивать его глотком вина. Этот торжественный прием пищи мне казался смешным и нелепым. Мне объяснили, что эту сцену нужно считать памятью о последнем завтраке Иисуса, который принял смерть за меня. Но я не мог понять, почему Иисус умер за меня, чтобы искупить мои грехи — я не нуждался в чьей-либо смерти. Я ощущал себя совершенно невинным. Не понимал я и почему нужно было благодарить его, поедая кусок хлеба на глазах у всех кумушек округи. Я отказался идти на свое первое причастие.
Моя мать незадолго до этого умерла, изнуренная работой в булочной и необходимостью воспитывать трех детей нв протяжении пяти лет, пока отец находился в армии. Поэтому на меня обрушились возмущенные моим поведением бабушка и тетки. Но моя протестантская семья приучила меня уважать и почитать моих предков-гугенотов, веками сражавшихся за свободу мысли и свободное отправление своей религии. Я чувствовал солидарность с ними, я представлял, что веду такое же сражение, и я не уступил. Тогда семья обратилась за помощью к пастору. Тот взялся за меня всерьез; с взволнованным видом он спросил, не утратил ли я веру. Его взволнованность погрузила меня в глубокую растерянность. Я ни на миг не мог представить себе, что он сам верит во все эти глупости, в которые старается заставить верить нас. Я рассматривал его как немного наивного отца, пытающегося сохранить веру в Деда Мороза у своих детишек, у которых уже пробиваются усы. Естественно, со всем сопутствующим набором обещаний и угроз, чтобы дети как можно дольше оставались послушными.
