Она снова ножкой трижды топнула, и дом исчез, словно его и не было никогда. Акканийда подбежала к веже, вытащила сонные палочки из глаз Мышонка, тут Оадзь с рыбалки вернулась и с порога спрашивает: что происходило, пока ее не было? Мышонок смутился — он ведь все проспал — и буркнул: ничего, мол, особенного. Оадзь поела и спать легла.
Назавтра она поехала на рыбалку с Востроглазкой и Мохнатым Мышонком, оставив Акканийду сторожить Горелый Пенек.
— Эй, Пенек, Пенечек, горелый лежебочек, иди ко мне, я у тебя блох поищу.
Пенек мигом прискакал, аж вспотел весь. Положил голову девочке на колени и так разомлел, что и не заметил, когда Акканийда ему сонные палочки в глаза воткнула. Сразу заснул.
Дальше все повторилось: дом из китовых костей, Пейвалке с золотой пряжей, игры и мед… Вернувшись в вежу, Акканийда палочки вынула, Пенек проснулся, а Оадзь с порога спрашивает, что происходило, пока ее не было? Пеньку сказать нечего — заспанный, слова не может вымолвить.
— Не пенек ты, а гнилушка, — разозлилась Оадзь. Поела и спать легла.
На третий день Оадзь взяла на рыбалку Мышонка и Пенька, а Акканийду сторожить Востроглазку оставила:
— Ложись, милая Востроглазка, — молвит Акканийда, — я сама уберу, подмету, по воду схожу и посуду вымою, потом блох у тебя поищу, коли захочешь.
Неохочая до работы Востроглазка растянулась в углу и внимательно следит за Акканийдой. Девочка в два счета со всеми делами управилась и стала искать блох у своей стражницы. Искала, искала и доискалась. Потому что хитрая Востроглазка дала воткнуть палочки себе в глаза и притворилась, будто заснула. А третьим глазом-то глядит! Акканийда про третий глаз ничего не знала. Побежала она на гору, трижды притопнула, и снова дом появился, Пейвалке и мед.
— Сегодня я тебя так легко не отпущу, — рассмеялся сын Солнца, наливая Акканийде меду.
И так они заигрались, золотую пряжу серебряной ниткой переплетая, столько хмельного меда выпили, что уходя, Акканийда забыла трижды притопнуть. Дом на виду и остался, а в нем Пейвалке, сын Солнца… Востроглазка все третьим глазом увидела и Оадзи нажаловалась.
— Чтоб ее приподняло да об землю стукнуло! — вскричала Оадзь. — Сына Солнца поганке захотелось!
В эту пору сумерки расстелили по земле лиловые тени, и Солнце, уходя за горы, унесло с собой и дом, и Пейвалке. Акканийда осталась одна.
Оадзь со своим семейством кинулась к ней — сожрать хочет. А косточки, которые должны были сиротку от беды уберечь, вместе с домом на горе прочь улетели… Акканийда едва успела прошептать:
— Я Никия, — и исчезла. Только тень от нее осталась.
А тень разве съешь? Оадзь зашила Тень-той-которой-нет в тюленью шкуру и в озеро бросила.
Долго плыла тюленья шкура — из озера в озеро, из реки в реку, а уж по реке до моря добралась. Долго носили ее морские волны, наконец на берег выбросили. Почувствовала Никия песок, ножом разрезала шкуру и вышла на золотистую отмель.
Походила она немного туда-сюда, чтобы размять одеревеневшие ноги, и увидала дорогу. Дорога бежала среди дюн и привела ее к дому. Заглянула Никия внутрь. Никого там нет, только кровь повсюду. Очень много крови, пол по щиколотки залит. Дважды Никия кровь ведрами досуха вычерпывала, и дважды та снова по стенам текла, дом заливала. Лишь на третий раз перестала сочиться. Потом Никия вымыла пол и стены дочиста и присела, усталая, повторяя себе:
— Я — Никия, меня нет.
После обыскала тщательно весь дом, в каждый угол заглянула — понять хотела, кто тут живет. За печью Никия нашла несколько круглых буханок хлеба, от одной кусочек отломила и съела, остальное обратно за печь положила. На сытый желудок сон ее сморил. Засыпая, Никия укрылась в тени, тень обернулась веретеном, веретено в стену вонзилось.
Вдруг чья-то рука резко отворила дверь, и в избу, звеня оружием, вошли воины. Юноши как на подбор, настоящие богатыри. Впереди шагал и вовсе писаный красавец! Никия со стены глядит потихоньку и не знает — явь ли это, сон ли… вроде бы и есть мужчины, и нет их, только тени видны. Услыхала она голоса:
— Здесь была женщина.
— Но ее нет.
— Я чувствую запах, она за нами наблюдает.
— Нигде ее не видать.
Заглянули за печь, каждый взял свой хлеб, а одному досталась надломленная буханка. Это был Найнас, их вождь. Тот, что первым вошел.
Подкрепившись, юноши начали сражаться. Вроде, играючи — словно бы для забавы, — потом мечи достали. Полилась кровь. Бой был серьезный. Воины так разгорячились, что стали появляться из тени, и Никия разглядела черты их лиц, латы и раны на теле, из которых сочилась алая кровь… Кровь брызжет, струями льется, вот она уже алыми пятнами по всему небу разлилась. Тогда юноши прервали бой и перевели дух.
Запели они песнь небесных воинов. Песнь о крови. Потом — с песней на устах — чередой покинули избу и растаяли в воздухе. Кабы не лужи крови на полу, можно было подумать, что все это Никии приснилось.
Один Найнас остался. Встал посреди избы тенью и сказал тайным языком сполохов северного сияния:
— Отзовись, та, что хлеб мой ела. Покажись! Коли ты старуха, будешь мне бабкой, зрелую — матерью назову, ровесницу — сестрой приму, а Девушку — в жены возьму.
— Нет меня, — засмеялась Никия со стены.
Найнас рванулся к ней, а смех уже из другого угла доносится. Пытается Найнас смех поймать, а тот убегает, веретеном по полу перекатывается.
— Ку-ку, нет меня, — слышится то с одной стороны, то с другой.
— Покажись, милая, — прошептал, чуть дыша и бледнея, воин — слишком много он крови потерял.
Увидав это, явилась Никия из утренней зари, за шею Найнаса обхватила, и юноша почувствовал, что это девушка. Так они стали мужем и женой. Устав от боя, он спал целый день, а Никия до самого вечера смывала кровь со стен и пола.
К вечеру воины вернулись и снова принялись сражаться, не обращая внимания на веретено в уголке. Найнас мужественно боролся в первых рядах. И вновь полилась кровь… Кровавый пот тек по лицам, выхватывая их из тени. Наконец сукровица залила избу, и кровавые сполохи засияли на небе.
— Меня нет! — отчаянно крикнула Никия.
В избу влетела утренняя заря и небесные воины очнулись от боевого пыла, успокоились. И исчезли. Один Найнас остался да веретено.
— Долго я так не выдержу, — сказала Никия, — не по мне такая жизнь. Твои раны во мне болью отзываются, твоя кровь моими слезами изливается. Кто вы такие, страшные воины?
Найнас поцелуем вернул жене человеческое обличье.
— Мы не люди, хоть и течет из нас человеческая кровь, и тебе среди нас не место. Иди к моей матери, я скоро туда приду. У нее мы заживем по-человечески.
Найнас взял Никию за руку, вывел на дорогу, дал ей моток алых лучей и сказал:
— Возьми этот моток, брось перед собой, пускай он катится, а ты иди туда, куда ведет моя кровь. Только на нее смотри, не оглядывайся, не то подхватят тебя сполохи северного сияния. Кто бы тебя ни звал, кто бы ни манил — никого не слушай. Даже Солнцу в глаза не смотри, смело шагай по тропе моей крови. Она тебя к реке выведет, там, на другом берегу, вежу увидишь. Крикни, чтобы тебе лодку прислали, и спой песню о Найнасе, которой я тебя научил.
Никия бросила моток на землю, схватила луч и тронулась в путь.
Алая тропа вела ее по горам и лесам, мимо рек и озер, меж сосен и елей, поросших бородатыми мхами, по ягелю пушистому, по камням острым и через глухие ущелья, где вечно лежал снег, а скованные морозом водопады свисали со скал и обрывов голубыми и зелеными каскадами.
Все живое выходило ей навстречу и, как умело, зазывало к себе. Птицы — пением, мыши — тонким свистом, заяцы — лапками по земле барабанили, а медведь Никию ревом превозносил — мол, краше она ягоды морошки. Кланялись Никии сосны и вековые ели, приглашая отдохнуть в своей тени, радуга к себе манила, дугой изогнулась, даже сын Солнца примчался, заискрился и светом ладонь ей поцеловал. Никия тучу миновала, на Пейвалке внимания не обратила, только за тем следила, чтобы не потерять алую тропу своего мужа Найнаса. А тропа все дальше и дальше бежала.
Наконец добралась она до реки. Увидала на другом берегу вежу и запела песнь о Найнасе. Мать Найнаса, услыхав, что пришла невестка, сама села в лодку, через реку приглянувшуюся сыну девушку перевезла. По дороге спрашивает Никию:
— Кто ты?
— Я жена Найнаса, Никия. Меня нет. Постели нам в чулане.
Удивилась мать Найнаса такому ответу, но ничего не сказала. Молодой паре постелили в чулане, так, как просила Никия. С тех пор каждый вечер, едва опускались сумерки, являлся Найнас в человеческом обличье, а с первым лучом утренней зари исчезал. Нельзя ему при дневном свете быть человеком среди людей.
Однажды, возвращаясь от источника с коромыслом, Никия столкнулась с матерью Найнаса.
— Эх, милая, — жалуется старуха, — вроде я его мать, а ни разу своего сыночка не видела. Едва рассветет, его и след простыл, днем любимое имя нельзя вымолвить, ночью слышу, что приходит он к тебе, но не вижу его. Помоги мне сына увидеть.
