Иная версия, ставшая, в сущности, делом жизни Достоевского, другим, родственным ему по духу мыслителем, была определена как «преодоление небратского состояния»[99]. Николай Федоров, сам похожий на князя Мышкина, создал философию (точнее говоря, великий проект) Общего Дела; социальный и одновременно эсхатологический смысл проекта в том, что Рогожин и солдатик понадобятся друг другу без приведения их к общему знаменателю Канта. Эсхатология в том, что без этого нет ни места воскрешенным мертвым, ни смысла их воскрешать, поскольку многие из них как раз и были смыты волной взаимной ненависти. Тем не менее воскрешение мертвых остается возможной сверхзадачей в рамках органической государственности в отличие от механической, контрактной государственности, в рамках которой ставится (и успешно решается) противоположная задача – обуздать живых.
С устранением небратского состояния дело обстоит не лучшим образом, опыт советского коммунизма закончился неутешительно. Опыт государственного строительства современной России по-своему столь же плачевен. В качестве постоянно действующей помехи можно указать на влияние соседней фаустовской модели, уже не способной к обустройству res publica (что можно перевести и как «общее дело»), но вполне способной сбивать (расстраивать) любые альтернативные настройки. Однако главная беда – это непомерно затянувшийся приступ падучей, в котором пребывает духовное потомство князя Мышкина.
Тут опять-таки напрашивается сопоставление, касающееся направления прогрессирующего расстройства. Смертельный страх быть обманутым уже давно породил такую специализацию человеческой деятельности, как детекция лжи: речь идет не только об особых устройствах, пресловутых детекторах (полиграфах), число которых измеряется сотнями тысяч только в США, но и о профессии переговорщика, давно уже востребованной не только при захвате заложников, но едва ли не при каждой встрече с неподдельным Другим. Сюда же относится и наступившее всевластие адвокатов (lowers), они теперь универсальные коммуникаторы практически во всех случаях, когда происходит самопроизвольное или вынужденное отклонение от общего знаменателя. Они оценивают ущерб, вытекающий из нарушения контракта (общественного договора в целом и всех его бесчисленных подразделений, включая семейно-брачное), и выставляют результат на торги.
Но самосбывающийся кошмар на этом не прекратился. Чем сильнее стягивались узы обуздания, тем опаснее казалась остаточная необузданность, и тихий, но межконтинентальный взрыв аутизма оказался не то чтобы прямым следствием перемирия в войне всех против всех, но явлением прогрессирующего расстройства из того же ряда, где уже пребывали другие порождения страха, речь в том числе и об огромной зоне недоговоренности, умолчания, именуемой privacy. Казалось бы, полный простор для торжества цинического разума политиков и политологов – но изощренность цинизма парадоксальным образом становится просто избыточной.
Что касается современной российской действительности, то «небратства» в ней более чем достаточно, а в гражданском обществе нет даже перемирия. Единственным положительным моментом можно считать формирование устойчивого иммунитета к дискурсу служебного государства, разумеется, в ожидании чего-то большего и лучшего. Но князя Мышкина все нет, его не видно даже на горизонте.
1
Еще совершенно неясно, почему персонаж легенд позднего европейского Средневековья, легенд сравнительно новых, учитывая древность этого жанра, доктор Фауст обрел такую популярность, всеобщую известность, такую властность архетипа, заставляющую понимать в фаустовском ключе наиболее значимые дерзания европейского духа. Стал ли Гете литературным проводником, своеобразным Антихароном, выведшим из царства теней чем-то заинтересовавшую его фигуру и давшим доктору Фаусту новую жизнь, претендующую на бессмертие? Смог бы призрачный Фаустус самостоятельно, без помощи великого писателя материализоваться, воплотиться, овладеть умами мыслителей до такой степени, чтобы стать брендом целого мира, его самоназванием, с которым вряд ли стал бы спорить внешний наблюдатель (наблюдательный наблюдатель, конечно), какой-нибудь путешествующий по Европе средневековый самурай, богдыхан или оказавшийся в Париже индеец?
Определение, данное западу Шпенглером в начале XX века, – фаустовская цивилизация — не вызвало принципиальных возражений. Но, собственно, почему? Если общее определение западной культуры в качестве христианской не устраивает в силу своей размытости, то почему же тогда не прометеевская? Да и помимо Прометея есть фигуры, претендующие на выражение архетипа, прасимвола всей новоевропейской событийности – тот же Одиссей-Улисс, которого предпочли Адорно и Хоркхаймер в «Диалектике Просвещения» (можно вспомнить и Джойса). Есть еще Эдип и Нарцисс, они древнее Фауста и глубже укоренены в архетипической памяти, их атрибуты известны лучше, к тому же и авторитет Фрейда чего-то стоит. Но Фауст, именно он, воплощающий тайну, остановил решающее мгновение в череде пробных отождествлений и утвердил формулу своего бытия как прасимвол важнейших смыслов, производимых и проживаемых западным человечеством.
Нам придется задаться вопросом: кто вы, доктор Фауст? Придется провести опознание, в частности, для того, чтобы определить, по-прежнему ли он среди нас? Ведь первая ипостась Фауста как персонажа легенд, а возможно, и исторических хроник – это алхимик, чернокнижник, жрец опасного и чаще всего запрещенного культа. Затем, в следующей аватаре, мы имеем дело с естествоиспытателем в самом широком смысле слова. А современный ученый? Что в нем фаустовского, если уже естествоиспытатель был поборником позитивной науки? Является ли он преемником и наследником средневекового доктора?
Ответ «да», равно как и «нет», содержит в себе множество резонов, приведем вкратце самые напрашивающиеся. Например, ответ «да», то есть признание преемственности фаустовского гена, может отсылать прямо к началу аристотелевской «Метафизики»: «Все люди от природы стремятся к знанию» – но тогда можно сослаться и на врожденную любознательность, даже на ориентировочный рефлекс, ничего специфического для фигуры легендарного доктора здесь не обнаруживается. Ответ «нет» будет упираться на специфику дисциплинарной науки с ее парадигмами, индексами цитирования и исследовательскими программами, разбивающимися на микроскопические человекоразмерные участки. В такой обстановке Мефистофелю определенно нечего ловить, а главное, что инстанция ratio, служителем которой является современный ученый, едва ли не во всем противоположна установке магов-чернокнижников: никакой каббалистики, гематрии, никаких тайных обрядов, на знамени рационального познания написаны слова Декарта clare et distinctio — «ясное и отчетливое». Следование этому девизу развоплощает Мефистофеля прежде, чем искуситель успеет открыть рот. Но не все так просто с детекцией фаустовского гена, и мы понимаем, что даже в эпоху политкорректности возможны и монстр Франкенштейна и гиперболоид инженера Гарина (что ни говори, фаустовские порождения) – и не как случайные сбои, а как настойчиво повторяющиеся идеи фикс.
2
Фауст-проект – это предельно радикальный и в то же время очень устойчивый тип сборки субъекта. Фауст обладает знанием и стремится к нему, в этом отношении он предстает как мудрец, ученый, как знающий, однако специфическая инстанция доктора отнюдь не имманентна сфере познания в целом. Если, например, мы будем рассматривать умопостигаемое как результат великого дисциплинарного мимезиса в соответствии с тезисом Спинозы, что «порядок вещей и порядок идей один и тот же», и если познающий субъект будет представать как проводник, посредник, осуществляющий согласование порядка идей с порядком вещей, мы пройдем мимо фаустовской топологии и даже ее не обозначим. Фаустовское начало не принадлежит миру познания в том же смысле, в котором ему (умопостигаемому) принадлежит логический аппарат и трансцендентальный субъект со всеми априорными схематизмами; идеал объективного, миметического познания не ухватывает суть бытия Фауста, ибо согласно этому идеалу (скажем, в трактовке Канта) все психологичекое, историческое, все вообще гетерономное должно быть отброшено: познающему следует раствориться в познанном, преобразовать свое жаждущее (не только знания) начало в нечто просвещенное, транспарентное, некоторым образом потерявшее себя, ибо утолившее жажду. А жажда Фауста неутолима, и его первичная интенция сохраняется со всей остротой, сколько и чего ни было бы познано. Другие рыцари познания ведут себя совершенно иначе. Они, например, переселяются в параллельные миры как архаты, достигшие просветления, избавляются от страстей. В конфуцианской традиции это благородные сюцаи, обуздавшие свою необузданность, ступившие одной ногой в чистый умопостигаемый мир и озабоченные преимущественно тем, чтобы перенести туда и вторую ногу. Сюда же относится «настоящая интеллигентность», научная добросовестность, доведенная до уровня нравственного закона во мне. Ничто из перечисленного не затрагивает сути бытия Фауста.
