Ознакомительная версия.
Изредка стихотворцы-мужчины пытаются писать от имени женщин. После пушкинского письма Татьяны Лариной аналогичную попытку совершил А. Апухтин, добавив к женскому посланию мужской ответ с идентичным зачином — «Увидя почерк мой, Вы, верно, удивитесь», но с противоположным продолжением — «Я не писала Вам давно» («Письмо», 1882) и «Я никогда Вам не писал» («Ответ на письмо», 1885). Оба произведения с их мелодраматическим сюжетом долгое время пользовались популярностью у чтецов-декламаторов и читались с эстрады.
В ХХ в. «женские» письма придумывали В. Брюсов («Из письма») и И. Северянин («Письмо из усадьбы»), И. Уткин («Письмо») и М. Исаковский («Первое письмо»), В. Соколов («Её письмо»), И. Б родский («Письма династии Минь»), В. Куприянов («Письмо женщины»).
В данной заметке речь пойдет о посланиях, полученных поэтами от женщин, и о впечатлениях и переживаниях в связи с этим. И начнём мы с самого знаменитого «Сожжённого письма» (1825) Пушкина, послужившего образцом для последующих поэтических поколений. По «велению» автора письма лирический герой вынужден его сжечь: «Но полно, час настал. Гори, письмо любви!»
Как долго медлил я, как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои.
С горестью и отчаянием он следит за процессом горения: листы вспыхивают, пылают, дымятся, кипит расплавленный сургуч, «тёмные свернулися листы» — и вот остался только лёгкий пепел.
Грудь моя стеснилась. Пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой,
Останься век со мной на горестной груди…
Через три десятилетия мотив горящих писем неожиданно возникает в лирике Н. Некрасова. Вначале он посвящает стихотворение «письмам женщины, нам милой» (1852), перебирая в нём старые письма, вспоминает прежние восторги при их чтении и советует не перечитывать их через годы.
Начнёшь с усмешкою ленивой,
Как бред невинный и пустой,
А кончишь злобою ревнивой
Или мучительной тоской…
(«О письма женщины, нам милой!»)
И пусть в этих письмах мало правды и проку, но не хочется бросить их в печку, ибо они — «поблекшие цветы с могилы погибшей юности моей». Это был один из первых опытов некрасовской любовной лирики, оттого так много в нём романтических штампов — душа унылая, пламя страсти, злоба ревнивая, мучительная тоска, праздный лепет.
Два других стихотворения «Письмо» (1855) и «Горящие письма» (1877) являются в сущности двумя редакциями одного произведения и представляют собой отклик на размолвку поэта с А.Я. Панаевой, во время которой она сожгла свою переписку с ним. Первый вариант (в виде незавершённого отрывка) более эмоционален и романтичен: «Плачь, горько плачь!», «Поэзии роскошные цветы — / Благоуханней молодости ясной!», «Прошедшее поругано жестоко». Второй — более спокоен и описателен, но несколько строк повторяются, в том числе антитеза злоба/любовь: «та рука со злобой их сожгла, / Которая с любовью их писала!» Если в ранней редакции утверждается, что письма «навеки погибли, как любовь, которая их сердцу диктовала», то в поздней высказывается сомнение в гибели любви: «Уж не горит ли с ними и любовь..?» Сомнению подвергается и первоначальное заявление о лжи и правде: жизнь скорее всего назовёт эти письма лживыми, так как вера в них давно поколеблена. Но прошло двадцать лет, и поэт теперь понимает, что жизнь так и не доказала ни правдивости, ни лживости их. Уже в начальном варианте были намечены определённые черты характёра героини, проявившиеся в её посланиях — непричастность «корыстному волненью», поэтичность, ясная молодость, искренняя любовь и вспышки злости. В окончательном тексте подчёркнуты свободолюбие, решительность, дерзость, с которой она не только сжигает письма, но идёт по жизни.
Но ты идёшь по лестнице крутой
И дерзко жжёшь пройдённые ступени!..
И себя включил автор в лирический сюжет: «И не как раб упал я на колени», т.е. встал рядом и наравне с возлюбленной, сделавшей свободный выбор.
Назвав своё стихотворение «Горящие письма», Некрасов, возможно, и не помнил пушкинское «Сожжённое письмо», но как будто отталкивался от него, заменив романтически-возвышенное «Гори, письмо любви!» повествовательно-прозаическим «Они горят», отказавшись от прежнего всплеска эмоций: «Плачь, горько плачь!» И не герой сжигает письма, а героиня. И вместо процесса горения передано содержание писем и характер той, что их писала. Стихотворение обрывается на высокой драматической ноте — на предчувствии роковых последствий: «Безумный шаг!.. быть может, роковой…», словно перекликаясь с печальными раздумьями об унылой и горестной судьбе, которыми заканчивалось «Сожжённое письмо».
Вслед за первыми некрасовскими «письмами» были написаны в один год (1858) два стихотворения — Н. Огарёва «Твоё письмо меня нашло…» и А. Апухтина «К пропавшим письмам». Если огарёвское в основном описывало состояние души и тела автора («в хандре, унылый, больной»), а письмо, пахнущее «жизнью благодатной», смягчило его страдания, как «сердечной песни голос внятный»; то в апухтинском были выражены чувства человека, часто перечитывавшего «заветные листы», которые он бережно хранит. В особенности дорого ему одно письмо, написанное любимой рукой, в котором было много раскаяния и слёз. И сам герой рыдал над ним: «Я оболью тебя слезами» (почти по-пушкински «Над вымыслом слезами обольюсь»). Однако письма пропали, неведомо, где они, у кого, и вернутся ли когда-нибудь к своему хозяину.
…Один в тиши ночной
С пустой шкатулкою сижу я,
Сгоревшая свеча дрожит передо мной,
И сердце замерло, тоскуя.
Мотив «сожжённого письма» органически вплёлся в романсовую поэтику. Одна из строф романса А. Бешенцова «Вам не понять моей печали» построена именно на нём: «Вам не понять моей печали, / Когда трепещущей рукой / В порывах гнева не сжигали / Письма подруги молодой».
Отзвуки «пропавших писем» Апухтина слышатся в раннем стихотворении А. Блока «Старые письма» (1899): «Вот они, грустные, полные страсти / Или любви без границ / Письма…»
Так и дрожат на страницах забытых,
В этих поблекших листах
Слёзы немые, — без счастья пролитые, —
Горе я видел в очах…
А в финале звучит ряд безответных риторических вопросов: «Что мне былое? Отблески счастья, / Отзвук погибшей неведомой власти? Разве я стану молчать?»
Ещё два женских письма были «получены» двумя советскими поэтами — И. Уткиным «Ты пишешь письмо мне, моя дорогая…» (1943) и Д. Самойловым «Получил письмо издалека…» (60-е годы). Первое получает солдат на фронте, «в пылающий адрес войны», и ему становится теплее от ласковых слов, и он надеется возвратиться домой и вместе с любимой перечесть эти письма как летопись боёв и как «хронику чувств». Второе письмо, «гордое, безумное и женское», пришло к адресату слишком поздно — «между нами пролегли века», «выросли деревья, смолкли речи, отгремели времена». Но герой по-прежнему любит и просит защитить его.
Реки утекли, умчались птицы,
Заросли дороги, свет погас.
Но тебе порой мой голос снится:
Анна! Защити обоих нас!
То есть он верит, что она слышит его, и их связь нерасторжима, несмотря ни на что.
В 90-е г. мотив сожжённых писем возникает в стихотворении А. Дементьева «Сегодня я все твои письма порвал. / И сжёг». Как и его предшественники-классики, современный автор с болью смотрит на горящие письма и прощается с любовью. И хотя эти письма «печально и трепетно… давно отпылали в камине», он не хранит на груди «пепел милый» (как пушкинский герой), а бережет в душе «уголечек любви»: «А в сердце моём / Уголечек любви / Ещё освещал твоё имя!»
Вот те немногие примеры увиденных мужскими глазами женских писем, которые нам удалось отыскать в русской поэзии. Поэты находят в этих посланиях то признания в любви и «отблески счастья», то страдания и слёзы, то детский лепет или пустой бред, то робость или гордость, то искренность или притворство. Как заметил один стихотворец: «Письма пишут разные: / Слёзные, болезные, / Иногда прекрасные, / Чаще бесполезные» (К. Симонов).
2011
Первооткрывателем мотива посещения знакомых мест в русской поэзии мы привыкли считать А.С. Пушкина с его хрестоматийным «Вновь я посетил…» (1835). Но мало кто знает, что толчком для создания пушкинского шедевра послужило написанное за год до него стихотворение Баратынского «Запустение» («Я посетил тебя, пленительная сень») о его приезде в родительское имение в Тамбовской губернии, где он родился и провёл детские годы. «Друг мечтаний и природы» идёт привычными с младенческих лет тропинками, хочет что-нибудь вспомнить — и не узнаёт ни «заветного дола», ни «прыгучих вод» пруда. Всё заросло, заглохло, разрушилось — беседка, мостик, грот. И в природе запах увядания и тления: неприветливо чернеют осенние нагие деревья, листья мёртвые, трава замёрзшая. Поэт думает о давно умершем отце и его далёкой могиле. И хотя память не сохранила отцовского образа, но чудится, что его дух пророчит встречу сына со «священной тенью» в иной стране, похожей на райские сады.
Ознакомительная версия.
