Наутро вы самым ранним рейсом отправились домой. За всю дорогу рта не раскрыли, старались не смотреть друг на друга. Тебе то и дело вспоминалось застолье. Сытые гости шумно веселились, среди них только ты сидел хмурый, угрюмый. И не сразу заметил, что за столом, напротив тебя, вот также весь вечер подавленно помалкивал еще один гость. Казалось, и он тоже не видел и не слышал, что творилось вокруг, сидел, задумавшись над чем-то, иногда рассеянно оглядывал застолье и опять опускал тяжелую сивую голову на грудь. И лишь к концу вечера, когда после твоего злополучного тоста все разразились хохотом, сивоголовый резко встал с места. Водка из наполненного фужера, который он стиснул в руке так, что тот, казалось, вот-вот хрупнет, плескалась на скатерть, на пиджак. Сивоголовый тяжелым взглядом обвел гостей и сквозь зубы процедил: «Чему смеетесь?! Что тут смешного?! Что же для вас свято, если не Арал?! Я спрашиваю вас?»
И, залпом выпив водку в фужере и не попрощавшись ни с кем, пошел своей грузной, но твердой походкой к выходу: «Джин-шайтан... нет, это черт знает что!..» Гости, переглядываясь, в недоумении пожимали плечами. Тогда-то, схватив Бакизат за руку, почти насильно увлекая ее за собой и не слушая уговоров хозяина, решительно ушел и ты. Наутро улетели на самолете домой. На пол пути настиг вас шквальный ветер, дул он с моря, поднимая сильную пыльную бурю, ранее не наблюдавшуюся в Приаралье и участившуюся только в последнее время. Бедный «кукурузник» мотало в воздушных потоках, точно утлую лодчонку на крутых волнах. Измученные, будто побитые, шатаясь, еле добрались до дому. По приезде ты облачился в пропахшую рыбой и морем рыбацкую робу и, не мешкая, выехал к тоням по ту сторону моря.
* * *
После этого случая все пошло, как говорится, вкривь и вкось; мир и согласие, без того не баловавшие ваш дом, теперь и вовсе обходили стороной семью. В гости перестали ходить, придумывали всякие причины. Поскольку следовал отказ за отказом, вскоре приглашения становились все реже и реже. Но вот однажды пригласили вас в гости... да, кто же это был? Кажется, один из твоих рыбаков... Кажется, по случаю поступления сына в институт пригласил аульчан. Тебе захотелось пойти, но сперва хотел узнать намерение Бакизат и робко поглядывал в ее сторону. Она сидела безучастно рядом с матерью, которая, как всегда, некстати пришла перед этим. «Не хочет он — иди сама. Чего тебе томиться а четырех стенах? Иди! Одна иди!..»
С того дня Бакизат стала ходить в гости одна. Ты не пытался выяснить, зачем она это делает. А она со своей стороны не стала объяснять, почему так поступает. Так и жили. Прошла мимолетная весна. Вступило в силу лето. В начальных классах кончились занятия, Бакизат уехала в отпуск. Между тем в Приаралье разыгрались неслыханные события. Да такого, пожалуй, еще никогда не было. Не только нынешнее поколение, но их отцы и даже деды и прадеды, искони кормившиеся морем, такого на своем веку не видывали. Во все времена бывало так: рыбак поставит на ночь сеть, а на следующий день рано поутру вытянет рыбки на худой конец на ушицу. А в тот день рыбаки Приаралья по заведенному исстари порядку, рано поутру проверяя сети, глазам своим не поверили: ни одной, даже самой распоследней, рыбешки не оказалось в ячеях... На другой день поднялись еще раньше. И опять, борясь с ветром и волнами, направили лодки в море. И снова, как вчера, с нетерпением и страхом проверили сажень за саженью все сети, расставленные от края и до края чуть ли не по всей северной части Арала... И опять пусто! Все еще уповая в рыбацком терпении на удачу, вышли в море и на третий день — опять то же самое... Убитые неслыханной бедой, в глубоком молчании стояли изможденные рыбаки на берегу. И на четвертый, и на пятый, и даже на шестой день не удалось выловить хотя бы чебачка. Извечный кормилец — старец Арал, видать, прогневался, отвернулся от своих детей. Такого ужаса рыбаки не испытывали еще ни разу — с той самой древней поры, когда впервые отважные сыны, взяв в руки парные весла, отправились на утлых лодках в неведомое море на поиски пропитания...
— Не к добру, видать... Не к добру.
— Не понимаю. Неужели оставило нас его благословенье?..
— Да, неспроста. Осердили мы кормильца, и вот, видно, снялась с места, ушла куда-то рыба...
— Ушла, говоришь?
— Да, видать, ушла, и не догонишь...
В тот день ты пришел домой поздно. Молчал. Еда в горло не лезла. И сон не шел, всю ночь ворочался с боку на бок. Как бы хотел ты забыться, не думать ни о чем, но, как назло, не выходил из головы этот тревожный, с тоской в голосах, разговор рыбаков возле пустой сети. Что значит — «ушла рыба»? Как понимать — «снялась с места?» Куда могла податься? Бывало, конечно, люди, спасаясь от мора-голода, бросали веками обжитые места. Порою всем родом-племенем приходилось в панике бежать, скрываться от преследующего врага. В иные годы бескормицы в поисках пастбищ могла разбредаться скотина. Даже зверье, почуяв беду, разбегается. Но чтобы рыба, немая подводная тварь, подалась куда-то?.. Нет...
Прошло полгода. Да и с тех самых времен, как море стало мелеть и уходить от своих берегов, жителей приморья счастье стало упорно обходить стороной. Особенно тяжким выдался этот год... зима выпала бесснежная, лютовал мороз, пыльная поземка пуржила по всей степи. А лето, как назло, — без дождя. С ранней весны задул с юга знойный, все испепеляющий ветер, на корню выжег едва-едва пробившуюся травку. Земля, и без того истерзанная непроходящей жаждой, после нескольких подряд лет жестокой засухи вовсе иссохла, растрескалась сплошным такыром. В том году была еще весна на календаре, когда из степей вдруг неисчислимыми косяками пошли к морю дикие сайгаки. Шли сплошняком. Поначалу далеко за аулом появился клубок пыли. Не сразу обратили на него внимание. А те, кто обратил, недоумевали: «Что это могло быть?» Облако пыли по мере приближения разрасталось все выше да шире и шире, растекаясь по степи. Вскоре вся беспредельная рыжая степь за аулом была покрыта пылью, которая, будто живая, наползала, надвигалась, приближаясь все стремительней.
Люди выбегали на улицу. Недоумение росло. Забегали, засуетились в страхе женщины, окликая своих детишек. Не меньше людей встревоженные собаки, толком не разобравшись еще ни в чем, не знали, броситься им с лаем навстречу надвигающейся к аулу со степи жуткой пыли или лучше подождать, пока все прояснится. И в своем собачьем нетерпении, усерднее виляя хвостом, скуля, все поглядывали на хозяев, будто советуясь, как быть им?
Вскоре послышался слитный гул тысячи копыт. Потом стало доноситься фырканье каких-то животных. Сквозь пыль смутно завиднелась, мелькая спинами, огромная масса каких-то быстро движущихся животных.
Впереди шел, опустив до земли голову, сильный лунорогий козел. То ли увидел далеко впереди синевшее море, то ли звериным инстинктом почуял близость воды — вдруг вожак поднял на ходу голову и, задрав ее высоко, остановился как вкопанный, с сопением втянув в себя горький прибрежный воздух. Дрожь пробежала по его напряженному телу. Торжествующе оглянулся на стадо, которое, хлынув из пыли, стало напирать сзади, и, по-козлиному мекнув, с места сделал огромные прыжки, будто кто камчой его огрел. И понесся, полетел стрелой к морю. За ним бросилось окутанное пылью все стадо. Бурый холм за аулом точно проснулся, загудел под тысячами копыт. Из аула бросились навстречу собаки, но обезумевшие от жажды сайгаки не обращали ни на что внимания, неслись, как сель, как поток, с диким ревом. Собаки дрогнули, отскакивали в сторону, боясь быть смятыми, только волкодавы, разъяренные степным звериным духом, набросились и, легко настигая, растерзали несколько коз. Измученных от жажды и голода, обессиленных долгой дорогой сайгаков забавы ради ловила ребятня, забивали коромыслами женщины. А сайгаки все шли, шли потоками, поднимая пыль всего побережья, невзирая ни на страх, ни на смерть. Шедшие впереди, во главе с вожаком достигнув моря, с ходу бросились к воде, жадно припали. Но соленая морская вода после нескольких жадных глотков не лезла. Через день-другой обрушилась на них новая беда. Среди несчастных животных начался моровой понос. И вскоре, настигаемые черной напастью, они отощали, запали боками. Так и паслись они в прибрежных степях все лето, сбиваясь в большие и малые косяки. Куда бы они ни подавались, из-под копыт взбивалась пыль, поднималась до неба и с утра до вечера стояла серой мутной тучей, свисая над движущимися стадами. От пыли не было спасу. Ближе к морю земля, насквозь пропитанная и покрытая солончаком, вся белая, лезла в глаза, в ноздри, набивалась в уши, и сайгаки беспрестанно мотали головами, пофыркивали, почихивали. Зной стоял невыносимый. А южное солнце, особенно в разгар лета, казалось, неподвижно застревало в зените. Ископыченная за лето земля вскоре превратилась в горячую золу. Даже птицы не летали в зной, днем. Сайгаки, одурев, метались по степи в поисках тени, скрываясь в лощинах, оврагах, прибрежных чахлых зарослях. В их глазах застыла мука. Смерть настигала их повсюду. Гонимое жарой, мучимое жаждой и бескормицей, это чуткое, всегда боязливое дикое животное в иные знойные дни шло к людям, пытаясь прятаться в тени подворий. Однажды перед обедом ты сидел дома, дожидаясь, когда спадет жара, было кругом тихо, и вдруг всполошилась, захлебываясь от лая, собака. Схватив палку, ты побежал туда, где собака разъяренно хрипела. Когда прибежал, черный пес, загнав в угол сайгу, начал уже рвать несчастную, а та только дрожала, дергалась, обезумев от боли и страха...
