И все, что видишь, трогает до слез, до спазмы в горле. Соловая лошадь с густой гривой тащит воз с сеном. Колесо западает в колдобину, лошадь тужится, дергает раз и другой, подходит женщина в голубой юбке и розовой кофте, тянет лошадь за узду. Мужик что-то кричит с воза. Красиво напрягаясь в темных, потных пахах, лошадь выдергивает воз из колдобины. А во мне будто кто чужой взрыдывает, не от сочувствия к лошади — подумаешь, усилие для сытой, гладкой животины! — а от наслаждения древней и вечной правдой всех свершившихся только что движений.
Стадо во время дневной дойки, маленькое стадо «личных» коров. Ленивый пастух под кустом строгает палку. Несколько женщин доят коров, молоко тонкими, серыми издалека струйками бьет в подойники. Коровы стоят тихо, как изваяния. А те коровы, чьи хозяйки запаздывают, тревожно, из глуби чрева мычат. Но хозяйки их уже появились из орешника, и мычание становится нежным. И опять в горле слезы, как это просто, вечно и прекрасно! Без обязательств добиться от каждой коровы рекордного надоя, без клятв повысить жирность молока, не ради того, чтобы кого-то обогнать, а по святому закону природы творится это естественное и доброе дело. Ни «лесенки», ни «подкормки», ни «автопоилки», ни доски с соцобязательствами, ни почетных грамот — все просто и серьезно, как в библейские времена. Как прекрасен мир без лозунгов, без насилия над природой природы и природой человека. Немного смирения, немного доверия к человеку, и будет вдосталь молока и хлеба, и кормилец России вернет себе утраченное достоинство.
В Пушкинских Горах исцеляется сердце. Как же тут хорошо, нежно и подлинно! Опять встречает нас хранитель этих мест Семен Степанович Гейченко, машет развевающимся рукавом рубахи, будто лебедь крылом, — младший брат андерсеновской принцессы, оставшийся на одно крыло лебедем. Опять заросший пруд в окружении высоченных мачтовых сосен, на их верхушках — гнезда голубых цапель, опять темная аллея Керн, опять тихий Маленец и плавающие на его глади непуганые дикие утки и жемчужно-зеленые щемящие дали, в которые глядел Пушкин.
У входа в усадьбу поэта на комле обрубленного ствола старой ели уложено тележное колесо, и на нем удобно и широко обвисло аистиное гнездо. В нем три аиста: папа, мама и дитя — почти одного роста с родителями, но с детским выражением долгоносого лица. Отец то и дело отправляется в недалекие странствия, а по возвращении, будто самолет, идущий на посадку, делает круг над гнездом и выбрасывает шасси длинных красных ног.
На берегу озера брился пастух. Он стоял на коленях, держа зеркальце перед собой и макая кисточку в озеро. Где-то кричала иволга. Метался крылом пустой рукав Гейченко, и медовым сладкозвучьем, столь характерным для здешних мест, звучали его речи о Пушкине, и воздух напрягался близостью чуда.
Опять осень треплет деревья, обрывает с них последнее тряпье листьев. И вдруг синь во все небо, а по утрам трава присолена утренником. Днем на клумбах горят астры и ноготки, трава дивно зелена, будто и не собирается умирать. Ветви усеяны синицами, чечетками, поползнями. Все, как прежде, и все по-новому. Вот чудо жизни: ничто в природе не приедается, не утомляет повторами, все как в первый раз, с годами даже пронзительнее и невыразимо прекраснее. И может быть, стоит поверить траве, что смерти нет?..
Музыка, которая всегда со мной
Каждый раз, просыпаясь после дневного сна, я слышу пение птиц, то весеннее, бурное, радостное, что в майскую пору пронизывает дачу. И слышу его не в первые минуты полузабытья, между сном и явью, а совсем проснувшись, в полном сознании. Слышу долго, минут пять — десять. Быть может, это признак склероза мозга, сужения или распада каких-то важных сосудов, или нарушение слухового аппарата, или что-то предшествующее смерти? Не знаю, но звучит это пение красиво, радостно, только чуть тревожно. Пишу это и снова слышу птиц за окном. Впервые это пришло ко мне не после сна, а в обычной вечерней усталости. Поют, поют соловьи, жаворонок, малиновки, зяблики, поют в ночном, заснеженном, скрипучем от мороза саду. Как замечательно озвучился склерозом мой тихий, из-за прогрессирующей глухоты, мир.
Хорошие дни. Рано встаю, работаю до обеда, потом хожу на лыжах. Со мной собаки. Рома преданно и чинно идет сзади по лыжне, Пронька носится как угорелый, проваливается в снег, с трудом выкарабкивается и снова оступается в снежную глубину. Оказавшись сзади, он теснит Рому и наступает прямо мне на лыжи. Я замахиваюсь на него палкой. Он отбегает, поджав зад, оборачивается и внимательно смотрит, куда я пойду. Пасть открыта, в бороде сосульки, рожа серьезная, озабоченная и беззащитно добрая. Рома, как и подобает его почтенному возрасту, ведет себя куда выдержанней. Только иногда вываливается в конском навозе на дорогах. Возможно, это полезно для его шерсти. Снег намерзает у Ромы в подушечках лап, и, когда мы возвращаемся домой, он стучит ими, словно каблуками на подковках.
Снег ярко-бел, а тени голубые, и березы начали лиловеть нарождающимися почками, и много солнца. Вдалеке чернеют деревеньки. Кричат сороки, алеют на кустах снегири, и надо твердо знать, что это и есть счастье, о котором я когда-нибудь вспомню с тоской, нежностью, болью.
(Вспомнил сегодня, перепечатывая эту запись. Немного минуло времени, а уже нет в живых ни Прони, ни Ромы, а Роминой хозяйки все равно что нет в живых.)
Вчера зашел далеко, в незнакомые места, откуда просматривается взлетная площадка Внуковского аэродрома, и вдруг увидел впереди поле, накрытое белой пеной. Ничего подобного я не видел да и не желал увидеть в скудном Подмосковье. И пока не подошел вплотную, не понимал, что это за диво. Оказалось, чайные ромашки. Гектаров десять покрыты ими. А за оврагом чуть меньшее поле сплошь синее — васильки. Это не обычные наши васильки, скромные цветочки, прячущиеся во ржи, а какие-то васильковые джунгли, кусты васильков в полчеловеческого роста. И лежат рядом два дивных поля — белое и синее посреди такой неяркой России.
После местные люди объяснили мне невеселый смысл этого дива. Там были два клеверища, но колхозники не вышли на прополку, и сорняки заглушили клевер. Между собой разбойники договорились, поделили зоны влияния. Печальный секрет красоты.
А потом ласка перебежала мне дорогу. До чего ж изящна, изысканна, жеманна и до чего свирепа! Я никогда не встречал в окрестностях ласок.
Сегодня был странный гром в низком, сером, сплошь заволоченном небе. Как могли возникать сухие электрические разряды в свисающих чуть не до самой земли влажных серых шмотьях? Но ведь за этой наволочью было небо — голубое и просторное, и там сшибались тучи, творя огонь и гром. То была гроза в верхнем ярусе неба.
Напротив моего кабинета к березе прибита скворечня. Время от времени в круглом окошечке появляется головка скворца, затем шея и часть туловища, и вдруг, как спущенный с тетивы, он несется прямо на меня. Кажется, еще миг — и он врежется в стекло или влетит в комнату в распахнутую створку, но в последний миг он делает неприметный вираж и проносится мимо окна за угол дачи. Сейчас он пролетел так с кусочком хлеба в клюве и обронил этот кусочек. Зачем он вынес корм из гнезда?..
Мне подарили на день рождения старинную игрушку: коробочку, то ли из рога, то ли из черепахового панциря с круглой серебряной крышечкой. Стоит нажать пружинку, крышка распахивается, подымается лежащая на боку птичка и начинает насвистывать песенку, хлопая крылышками. Птичка зеленая и пестрая, с ладным, будто облизанным тельцем. Мы долго гадали, что это за птичка. Не верилось, что старые мастера сделали птичку вообще. Решили, что это все-таки скворец. Но почему зеленый? И вот недавно, глядя из кабинета на скворечник и на его хозяина, сидящего на ветке, я вдруг обнаружил, что он зеленый. Вернее, кажется таким от зелени листвы, отражающейся в его блестящем наряде. Он черный на земле и в полете, но когда на ветке высвистывает свою песенку, то пестрядь его отливает темно-зеленым, как у нашей металлической птички.
Был такой день в моей жизни — 4 мая 1967 года. С утра я работал, в полдень пошел гулять. Было солнечно и ветрено. Я прошел по высоковольтной линии километра три и свернул не вправо, как обычно, а влево и пошел по просеке параллельно высоковольтной. Вокруг был густой, душистый лес. Неутомимо стучал дятел, скрипел коростель, попискивала синица, кто-то незнакомый мне вскрикивал панически и сам себя успокаивал тихим, уютным клекотом. Я пересек поляну, посидел на поваленном дереве и двинулся дальше. Над просекой аркой изгибалась сломленная в основании старая обомшелая береза. Дальше открывалась вырубка, пни черные, в высохшем птичьем помете. Затем опять начался хороший, дружный лес. Я шел дальше и дальше все такой же счастливый. Вышел на обширную поляну, откуда бескрайно распахивался простор. За дальним лесом находится Внуковский аэродром, туда летели вертолеты, туда снижались белые, сверкающие на солнце Илы. Впереди, в низине, виднелась красивая незнакомая мне деревня. Между мной и ею высилась небольшая квадратная роща высоких старых лип.
