Писали, какой Чехов тонкий, какой деликатный, образец скромности, щедрости, самоотверженности, терпения, выдержки, такта, и все равно как-то не получилось. Пожалуй, лишь Бунину что-то удалось, хотя и у него Чехов раздражает. И вдруг я понял, что то вина не авторов, а самого Чехова. Он не был по природе своей ни добр, ни мягок, ни кроток (достаточно почитать его жесточайшие письма к жалкому брату). Он искусственно, огромным усилием своей могучей воли, вечным изнурительным надзором за собой делал себя тишайшим, добрейшим, скромнейшим, грациознейшим. Поэтому так натужно выглядят все его назойливые самоуничижения: «Толстой первый, Чайковский второй, а я, Чехов, восемьсот семнадцатый». «Мы с вами», — говорил он ничтожному Ежову. А его неостроумные прозвища, даваемые близким, друзьям, самому себе. Все это должно было изображать ясность, кротость, веселие незамутненного духа, но, будучи насильственным, отыгрывалось утратой юмора и вкуса. Как неостроумен великий и остроумнейший русский писатель, когда в письмах жене называет себя «селадоном Тото». Он был искренен, прорываясь злостью: изменившая жена похожа на большую холодную котлету. Но литературные богомазы приписывают все проявления его настоящей, сложной и страстной натуры тяжелой болезни. Убежден, что живой Чехов был во сто крат интереснее и привлекательнее того образа, который он навязал мемуаристам.
Мы ехали на Масловку с дачи по удручающей слякотной, грязной осени. У подъезда Тышлера с мокрой скамейки поднялся знаменитый, но опустившийся, вечно пьяный, полубезумный художник и, нависнув своим громадным туловищем, сказал голосом юродивого из «Бориса Годунова»: «Подайте рублик академику». А какой был красавец, спортсмен, талант!..
В подавленном настроении мы вошли в пахнущий кошачьим аммиаком подъезд, с трудом отыскали кнопку звонка во мраке. И вдруг — прекрасный, радостный, какой-то сказочный человек, которому никогда не дашь его лет, с чистой детской улыбкой, с детским любопытством к окружающим и детской безмятежностью. А вокруг — прелестный цирк его живописи. Тышлер!..
Я понял, откуда взялась его причудливая манера и как естественна, органична она для него, насколько чужда ломанью. Понял, почему у него все женщины, многие мужчины, дети, даже лошади носят на голове невероятные шляпы с цветами, флагами, скворечнями, а случается, так и с пиршественными столами, свечами и даже балаганами. В мелитопольском детстве его поразили бондари, носившие на голове тяжеленные бочки. Если человек может запросто нести бочку на темени, то почему не может он нести праздничный пирог, флаг да и все остальное? Картины Тышлера поют всемогущество человека, который сам себе и цирк, и театр, и Ромео с Джульеттой, и балкон, и веревочная лестница. Как чист источник этого столь долго гонимого творчества, как истинно народен талант Тышлера! И сколько в этом восхищенного уважения к людям. Сложный Тышлер на деле прост, наивен, доверчив и поэтичен, как кораблик или бумажный змей.
Умер Мутовозов, учитель на пенсии из Пскова. Он писал мне замечательные, не бытовые письма с великолепными цитатами, которые я не ленился переписывать при всей своей небрежности. Когда меня ругали, он вставал на защиту. Несколько раз посылал в «Литературку» умные и саркастические письма, на которые они даже не отвечали. Однажды его добрый и не полемический отзыв о повести «Пик удачи» был напечатан по недосмотру. Но быстро спохватившись, газета обрушилась на повесть с площадной бранью.
У меня есть его карточка: большое, серьезное, хорошее, сильное и выносливое лицо. В последнее время он стал огорчаться, что я ему крайне редко отвечаю. Но его письма и не требовали ответа. Они давали пищу для размышлений, служили нравственным подспорьем. А что мог дать ему я? Он был куда сильнее меня и не нуждался в поддержке. Я все ждал, что смогу послать ему свою новую книгу, и вот дождался — книгу получила дочь. А я почему-то думал, что у него никого нет и не было, кроме жены, умершей три года назад. Дочь написала мне, в ее письме была серьезная, глубокая и горькая отцовская интонация.
Он умирал мучительно, от рака предстательной железы, но ни одним словом не обмолвился в письмах о своей болезни. Дочь знала ему цену, знала, что он не просто учитель на пенсии, а необыкновенный, редкий, значительный человек. Дочь сказала о нем, что он был вроде той английской старушки, которая писала письма разным известным людям с советами по самым разным поводам. Ей никто не отвечал, и односельчане смеялись над ней. Но когда она умерла, на кладбище ее провожали все европейские монархи, американский президент, доктор Альберт Эйнштейн, Томас Манн и Хаксли, Пикассо и Чарли Чаплин. Мутовозов этим людям не писал, но те, кому он писал, никогда его не забудут.
Из Ярославля мы рванули в Кострому, в образцовый совхоз «Костромской», где стараниями моего друга Григория Андреевича, курирующего этот совхоз по линии Сельхозтехники, была приготовлена квартира. Григорий Андреевич, возлагал на этот визит большие надежды. Ему хочется снова повернуть меня к сельскому хозяйству, чтобы возник новый «Председатель».
В образцово-показательном совхозе осуществляется перевод сельскохозяйственного производства на фабричные рельсы. Высоко организованная кормовая база должна обеспечивать ежедневный прирост мяса от всего тысячного стада на определенную запланированную цифру. Рассчитано с математической точностью: столько-то килограммов сена, комбикорма, сенной муки, зеленой массы и т. п. — столько добавочных тонн говядины. Кроме того, в совхозе создана громадная птицеферма, где от каждой несушки намечено получать рекордное количество яиц в год. Григорий Андреевич обещал показать мне импортные машины, создающие бледно-зеленые цилиндрики прессованной сенной муки (кажется, это называется сенажом), мясо-молочное хозяйство, птицеферму с неистовыми несушками, поля и луга. Ничего из этого не вышло. От ужасных дождей раскисли дороги — ни пройти, ни проехать. Французский сенажный агрегат стал — сгорел мотор. Оказывается, хрупкая иностранная техника требует постоянного напряжения в сети для своей работы, а на перепады отвечает тем, что выходит из строя. Картофельное поле похоже на рисовое, так залито водой. Картошка только начинает цвести, и это в середине августа, нечего рассчитывать даже на скромный урожай. Травы и колосья полегли и так нагрузли водой, что смешно пытаться взять их косилками или комбайном. Хотели выгнать скот на пастбище, но тучные и тонконогие французские коровы «шароле» вязли в топком грунте и ломали ноги. Пришлось нескольких пристрелить, остальных с великим трудом загнали назад в хлев.
Собралось бюро обкома: что делать? Надои катастрофически падают, о нагуле веса и думать не приходится, хоть бы сохранить поголовье. Решили косить вручную. А где взять косарей? Настоящих мужиков в сельском хозяйстве почти не осталось, а механизаторы и руководство махать литовкой не умеют. Какую-то жалкую бригаду все-таки набрали. К своему неописуемому ужасу, сюда попал второй секретарь обкома, ловко махавший косой на приусадебном участке. Бригада эта напоминает тот скорбный отряд косцов, которых собрал Пашка Маркушев в «Председателе».
С яйцами тоже беда. При мне директор совхоза звонил в Ростов: почему не шлют ракушник, обещанный восемь месяцев назад. Курам не из чего строить яичную скорлупу. Ответ из Ростова был неутешительный: нет вагонов. Куры несутся полужидкими яйцами, которые нетранспортабельны, их раздают служащим, и совхоз обжирается омлетами.
Вечером в нудный, серый дождик из низких волглых туч ударила гроза. Такого я еще не видел. Обвальный ливень ворвался в редкие, тонкие нити вялого дождишки, вмиг превратив территорию совхоза в костромскую Венецию. Когда ливень ушел с затухающим шумом, в нашу дверь постучали. Оказалось, группа ленинградских студентов, присланных на уборку картофеля. На Григория Андреевича было жалко глядеть.
Вчера в гостях у меня был Мохаммед Маджуб, суданский поэт, некогда председатель суданского Союза писателей, что пригласил меня в 1967 году в Судан. Тогда он приезжал ко мне вместе с Абдаласи, молодым, молчаливым человеком с раздвоенным на кончике розовым носом. Я и не знал, что Абдаласи был коммунистом. Он исчез в кровавые дни переворота, когда к власти пришла реакционная военщина. По нашему телевизору показывали, как вели на расстрел однофамильца Маджуба — секретаря Суданской компартии. Он помнился мне большим, толстым, веселым, размашистым человеком, а на экране был худенький подросток. В нем не чувствовалось ни страха, ни растерянности, казалось, ему стыдно за людей, собирающихся его убить.
Я спросил о прозаике Абу-Бакре, сопровождавшем меня в поездке по стране. «Умер». — «Отчего? Он же молодой человек». — «Не знаю. Умер». Это было в стиле покойного прозаика, тот тоже не любил углубляться в подробности жизни. Бывало, спросишь его: «Что это за птица, Абу-Бакр?» — «Не знаю. Просто птица». — «А журналист-инвалид, который ездил в коляске?» — «О! Хорошо! Он женился, родил троих детей и попал под грузовик». — «Хадиджа?..» — спросил я с трепетом — мне очень нравилась эта молодая красивая писательница и деятельница обновляющегося Судана. «Пишет докторскую диссертацию. Литературу бросила. Общественную работу — тоже».
