Терпение председателя лопнуло. Он молча встал, будто собираясь выйти на улицу. Кто-то даже посторонился, уступая ему дорогу. Но вопреки ожиданию он одним прыжком оказался возле двух стариков и, не дав им опомниться, молниеносно схватил, сгреб обоих за шкирку и, не обращая внимания на их вопли и сопротивление, выволок на улицу: «Если вам еще не надоело жить... убирайтесь отсюда! Сгиньте оба с моих глаз!» И резким, сильным толчком отшвырнул прочь от себя. Сел в грузовик-развалюху и на ночь глядя отправился домой. Сары-Шая и упрямец Кошен, оставшись одни в пустом дворе друг против друга, стояли, как бы соображая, что случилось с ними, почему и из-за чего, собственно говоря, так бесцеремонно вытолкнули их на улицу. А когда все это дошло до их сознания, они сразу ощетинились. Вмиг, рассвирепев, накинулись друг на друга: «О мразь, ты во всем виноват!» «Нет, не я... ты, ты, пес паршивый! У, у, вот я тебе!..» И сцепились в неистовой драке, норовя изо всех сил наддать друг другу.
Сбежавшиеся на крик люди не думали разнимать их. Просто ради любопытства глядели с усмешкой, как смотрят обычно от нечего делать на драку собаки с кошкой. Старики уже катались по земле, попеременно одолевая один другого. Под конец всем показалось, что Сары-Шая взял верх над Упрямым Кошеном и навалился на него всей тяжестью. И вдруг не Кошен, а он, Сары-Шая, завизжал как резаный. Обозленный тем, что в драке тот оказался ловчее, сноровистее и теперь совсем уже его одолевает, Кошен от обиды и позора готов был задохнуться. Очутившись под Сары-Шаей, изо всех силенок тоже бил, царапал, щелкал зубами, примериваясь к его носу. Но Сары-Шая, будто угадав злое намерение упрямца, все отворачивал лицо, и тогда рассвирепевший вздорный старик, изловчившись, ртом поймал ухо Сары-Шаи и по-звериному вонзил в него острые зубы. Брызнула кровь. Завизжал, скрутившись, Сары-Шая. А Кошен выплюнул оказавшееся вдруг у него во рту ухо ненавистного ему человека, не уступавшего в упрямстве даже ему.
Кто-то подбежал к Сары-Шае: «Ойбай, несчастный, хватай откушенное ухо, беги в больницу. Пока кровь не остыла, хирурги мигом пришьют на место, может, заживет». «Э; нет, как-нибудь проживу и с одним ухом. А это... — Сары-Шая немигающими желтыми глазами глядел на свое окровавленное ухо, которое валялось на земле. — На суде знаешь какой это факт. Неопровержимое доказательство. Вещественный материал. Тут... этой бешеной собаке не отвертеться. Теперь ему в тюрьме сгнить. Хе-хе-е...»
И он поднял кровавое ухо с земли, завернул аккуратно в платок и сунул за пазуху...
Самое неожиданное во всей этой истории было то, что, когда баскарма с поникшей головой вернулся из города, в ауле уже все знали, и не только знали, не только пересказывали на все лады случившееся, но и хохотали до слез... Где бы ни собирались аульчане — главный разговор был о двух погонщиках. Какой-то стихоплет умудрился даже сказ сложить. В этом сказе Сары-Шая и Упрямый Кошен воспевались ни много ни мало как древние батыры из эпических поэм, а их верблюды, самые заурядные чернорабочие атаны, сравнивались со сказочным арабским боевым верблюдом — желмая... И когда сказитель доходил до того места, где рисовалось состязание двух несравненных упрямцев, каких не видывал свет, схлестнувшихся в яростной битве среди песков Улы-Кума, как они, достойные друг друга, забыв обо всем на свете, с суровой молитвой обращались к всевышнему, к святым аруахам, к памяти родовых духовников за поддержкой их слабеющему духу в борьбе за праведное дело, — тогда: слушатели хватались за животы и катались по полу от смеха. В устах аульных остряков Сары-Шая отныне стал батыром Карнаухим, не прекратившим единоборства и после того, как старый злюка батыр Кошен откусил ему ухо. Со временем стал посмеиваться и баскарма, но не сразу. Та давняя горечь, больше того — злость на глупость человеческую долго не оставляла его.
И вот теперь опять сошлись-встретились эти двое... Сары-Шая, хитрюга, себе на уме, своего вроде ни за что не уступит. Этим дьяволом всегда руководит тайный расчет — пусть порой и глупый, но все-таки расчет. Но чего хорохорится и добивается другой старый дурень, лишь одному аллаху ведомо. Он радуется тому, что прославился среди народа своим прозвищем — Упрямый Кошен. О дети, зачатые глупостью!..
* * *
И сегодня, как вчера, как все предыдущие дни, лезла в сети больше всего низкосортная хищная рыба. К тому же тощая — глядеть страшно.
С засолением моря всякая рыба норовила уйти в глубину. Хищная рыба оказалась наиболее выносливой и подвижной. Особенно судак, щука легче других приспосабливались к суровым условиям оскудевшего моря. Однако с чрезмерным засолением воды и им с каждым днем становилось все труднее прокормить себя. Да, мало осталось в умирающем море доброй рыбы, а та, что выжила, давно ушла по глубинам в тщетных поисках прокорма и спасительной преснины. Попробуй найди ее, догони, схвати. Вот и для них, хищников, настала нелегкая волчья жизнь — день и ночь мечутся, рыщут они по всему морю. Поневоле тут отощаешь. Особенно костистыми стали головы: сухие, зубастые, с голодными злыми глазами.
Раньше куда как благодатно им было. Что ни залив, то зимовка и летовка. Вдоль берегов тянулись камышовые заросли, вечнозеленая куга, водоросли. Бывало, разбушуется, заштормит море, а там, в тихих сонных заливах, стоит покой и уют, где жировала сильная, укрывалась слабая рыба. В густых водорослях был настоящий рыбий рай, и сюда неисчислимыми косяками собиралось отовсюду, кишмя-кишело, метало икру, размножалось славное аральское рыбонаселение. Через месяц-другой рябило в глазах от разноплеменных мальков, бычков, головастиков и всякой подводной твари. Шустрая глупая молодь сама лезла в глотку. Затаись только да разинь пасть пошире — и будешь сыт, как на званом тое... Теперь уж не вернется та безмятежная пора, когда можно было в какой-нибудь засаде в считанные минуты проглотить пару-другую зазевавшихся рыбешек и понежиться в благодатной дремоте где-нибудь на теплой воде. Нынче даже самая благодушная и смиренная рыбка превратилась в прыткую тварь, за которой нужно, вытянув морду, гоняться по всему морю. Тяжкие, трудные настали времена...
Но какими бы выносливыми ни были судак и щука в соленой воде, на суше, в отличие от другой рыбы, вмиг подыхают. Вон лежат они на берегу под солнцем, ощерив зубастую пасть, — точь-в-точь поленья, заготовленные на топку.
Чей-то грозный голос вывел тебя из раздумья. Незнакомый, черный, как чугун, рыбак, сверкнув налитыми кровью глазами, кинулся на приемщика: «Из-за тебя, с-сука, добыча моя пропала! Может, последний это улов в моей жизни — а ты!.. Ну, я тебя, стерву, достану сейчас...»
Разъяренного рыбака схватили за руки, остановили. Долго успокаивали. Тут еще затеяли свой невообразимый гвалт прожорливые чайки, хлопали крыльями над головой, дрались, кидались на добычу, роняли помет.
— А ну-ка, уймитесь! Чего на приемщиков орать? — подал ты голос. — У них тоже, как-никак, работы хватает...
— Тут рыба пропадает, а он все на счетах щелкает да в бумагах копошится...
— Ладно, давай-ка лучше за дело примемся... А ну, где тут свободная тачка? — обратился ты к рыбакам, засучив рукава. Чего только не приходилось тебе делать в эти дни. Выходил с рыбаками в море, возвратившись с уловом на берег, брался за тачку. И сейчас, увлекая и подбадривая своих людей, бодро катал до обеда тачку, нагруженную рыбой. «Давай, ребята! Веселее!» — подстегивал то одного, то другого, на ходу вытирая пот с лица. И в это время взгляд твой невзначай упал на лежавшую чуть в стороне белую рыбу... Всю жизнь свою провел ты в море, но такой красивой, ослепительно белой еще не видел никогда. Ты не мог оторвать от нее завороженных глаз. Она была куда крупнее других рыб, с розовыми плавниками, черными глазами, вся с головы до хвоста словно отлитая из серебра, а в каждой чешуйке ее играло, переливалось маленькое солнышко. Но она уже была мертва. И умирала, видно, тяжело, в муках, в агонии: черные круглые глаза выкатились, сильное тело выгнулось. Да, вначале тебя поразила необычайная красота этой белой рыбы, но вот, завороженно разглядывая ее, ты вдруг поймал себя на мысли, что однажды уже где-то видел ее. Уж не та ли самая Белорыбица, которая привиделась тебе во сне? А вон и Белая Рыбка, та самая Белая Рыбка, крохотная, будто игрушечная, прижалась к брюху матери, словно прося защиты. Ты даже застыл в растерянности, в недоумении — где же та столь явная всегда для человека грань между сном и явью? Или в самом деле обладаешь ты даром предвидения и тебе уже начинают сниться вещие сны? Разве мог ты предположить, что спустя всего полмесяца воочию увидишь гордую Белорыбицу, приснившуюся тебе ночью на катере? Увидишь ее мертвой? И пусть это вовсе не Белорыбица, явившаяся тебе в том странном и жутком сне. Но все равно, и эта в поисках лучшей доли сорвалась с насиженного места, поднялась и увлекла за собой свое племя и через все море пустилась с севера на юг, преодолевая расстояния и опасности, — чтобы здесь, достигнув желанной цели, хоть раз напиться пресной воды. Случайно она попала в сети? А может, запуталась, спасая кровинку свою, дитя? Или даже, видя, что оно в неотвратимой беде, сама в отчаянии добровольно пошла на гибель? Как бы там ни было, а билась, видать, славная белая рыба за жизнь и за дитя до последнего... Гляди, как глубоко, под самое горло, врезалась в нее капроновая нить. И еще сочившаяся из раны под горлом алая кровь капля за каплей стекала по нежному белому брюху. А когда одна капля, скользнув, попала прямо на головку маленькой белой рыбке, та, будто очнувшись, вытянув маленькие губы, точно у ребенка, сосущего грудь, судорожно стали глотать воздух.
