Письмо Шамкенову я написал.
Как там всем вам отдыхается? У нас погода что-то захолодала, северные ветры...
Хочется в Болгарию, там потеплее, но пока ответа нет, да и все равно до конца романа я не стронусь с места. А то опять отложится все бог знает на сколько времени.
Когда попадешь в Гагры, съезди обязательно в Пицунду, погляди, как там идет строительство. И вообрази, как я там прекрасно жил, когда не было там ни одного дома, а только сосны. А на озеро Рицу не езди, по дороге туда очень часто случаются катастрофы, автобусы кувыркаются в пропасти, очень там опасная дорога. А Рица ничуть не лучше вашего Иссыка, когда он еще не выплеснулся.
Пиши мне! Будь здоров, отдыхай и набирайся сил. Привет всем твоим! Кланяются вам также мама и Тамара».
6 января 1968 года:
«Дорогой Абе!
12-й номер «Дружбы» уже вышел, в понедельник (8 января), наверное, поступит в печать.
Про книгу я ничего не знаю, но, наверное, ее выход не за горами, м. б., в январе и выйдет.
Тебе не мешало бы подумать и о «Роман-газете». Как тебе поступить — приехать ли в Москву для личных переговоров с редакцией «Роман-газеты» или вести эти переговоры из прекрасного далека — решай сам.
Во втором номере «Работницы» пойдет отрывок из романа.
Вот, кажется, и все, что у нас в Москве с тобой делается. Теперь об Алма-Ате.
Обязательно проследи, чтобы «Мытарства» в Алма-Ате печатались по моему первоначальному тексту без всяких сокращений и изменений. На этом я настаиваю.
Второе: «Сумерки» должны перепечатываться с московского издания в «Молодой гвардии» и ни в коем случае не с алма-атинской книги. Это нужно, чтобы текст был идентичен переводу, сделанному мной, а он в «Сумерках» наиболее сохранен в молодогвардейском издательстве.
Я пишу Симашко особо, но ты, пожалуйста, ему напомни, чтобы в корректуре моего сборника были вычеркнуты слова, предпосланные мной очерку «в мае в счастливую пору»: «Всего вам доброго и никаких толчков. Ю. Казаков. Таруса. 66 г.». Эта фраза предназначалась журналу «Звезда Востока», и в сборнике она ни к чему.
Как твои дела? Удалось ли тебе уединиться в горах? Работаешь ли?
У меня прежние неурядицы с жильем, живу на кухне, и работать, конечно, не приходится.
Да! Изругай ты (...) сценариста, который нарушил все сроки и ничего мне не пишет и не дает вообще о себе знать. Это несколько и неуважительно по отношению ко мне.
И пиши вообще почаще, ладно? (...)»
25 апреля 1971 года:
«Дорогой Абе!
Каюсь — только теперь начал работать, хотя уже неделю чувствую себя в форме, а задержка вызвана тем, что я внимательно проштудировал твою третью часть и она меня не убедила и даже смутила. Я говорю о начале, о первой половине. Конец, вернее, вторая половина, очень хорош, очень! А в первой меня смутили некоторые вещи, как, например:
1. Как белые, имея аэропланы, не знали численности и расположения красных под Аральском? (Во время первой империалистической войны и гражданской войны авиация в тех частях, где она была, активно использовалась для разведки.)
2. Почему Ознобина допрашивает Федоров — квартирмейстер по должности? Этими делами всегда занимались офицеры разведки и контрразведки, а эти отделы не могли не существовать в штабе такого крупного соединения, как армия Белова[13].
3. Относится к пункту 2. Почему Белов обращается с просьбой раздобыть «языка» вообще ко всем офицерам, присутствующим в его палате, тогда как по этому вопросу он должен был говорить именно с разведкой и контрразведкой?
4. Наконец, почему Белов — опытнейший генерал — начал наступление без артподготовки, не использовал танки и авиацию? (Танки появляются потом, когда уже отбито 2 — 3 атаки, артиллерия и авиация не участвуют вовсе.) Все это поистине странно и необъяснимо... Я начал уже работать и буду, конечно, переводить все как есть, а пишу тебе это затем, чтобы ты, м. б., потом как-то хоть чуть-чуть поправил дело, ибо вовсе неинтересно будет, если такими же вопросами потом задастся какой-нибудь дотошный критик, понимаешь?
Ну и об отступлении белых в пустыне, и о мыслях Танибергена я уже сказал — очень все хорошо, умно, печально и поэтично! Поздравляю тебя с таким концом (...)»
29 мая 1971 года:
«Милый друг!
Винюсь перед тобой — затянул я перевод. Увы мне, увы! Ойбай-ау, как любил говаривать несравненной памяти Судр Ахмет, что делать, дружок, тут не резиденция, отец вывихнул спину, мать ничего не может, и приходится ковыряться на огороде мне — весна ждать не будет, и так мы запаздываем с посадками. Но — терпение, терпение!
Страшно рад за тебя, что тебе удалось всюду побывать и повидать любезные твоему сердцу места. Как бы я хотел совершить с тобой подобный вояж!
А теперь просьбы (...)
Спроси у директора или главреда издательства «Жазушы», не сочтет ли издательство возможным заключить со мной договор на издание трилогии (ведь они будут так или иначе ее издавать в 72 году)? А если они договор заключить могут, то не выплатят ли мне 25 процентов аванса? Грустно признаться, но дом пожирает все деньги. Договорился я, например, об окраске большого дома — знаешь за сколько? За 600 руб.
Очень сожалею, что ты застал меня в мои дурные дни, так мне хотелось с тобой погулять и поговорить о многом. Ну — до следующего раза.
Целую тебя, пиши мне. Поцелуй Ажар. Мама и папа кланяются. Когда поедете в отпуск в Европейскую СССР, заезжайте обязательно, я специально для вас баню истоплю.
Ю. Казаков (...)»
В дни, когда республика чествовала стодвадцатипятилетие со дня рождения дедушки казахской поэзии, я находился в больнице. Лежа в палате один, все больше предаваясь унынию, представлял себе, как там веселились люди, празднуя эту славную дату. Конечно, мне было обидно.
В узкой и длинной комнате с единственным окном, выходившим во двор, днем всегда тихо. Такая тишина обычно бывает на море, когда нет ветра, когда невыносимый южный зной морит кругом все живое и неживое. И только под лучами солнца блестит море, ослепляя глаза. Сколько раз, приезжая в родной край, приходилось мне погружаться вот в эту тишину и видеть пустынную белую гладь моря. Я знал, что мои переживания не принесут мне облегчения. И поэтому старался не думать о юбилее, о приятной встрече с гостями. Иногда это мне удавалось. Смирившись на какое-то время со своим положением, я смотрел в окно. И каждый раз над окном третьего этажа я видел узкую полосу синего неба. Только что оно, это небо, было вроде ясно, а теперь с верхней кромки окна все ниже и ниже сползало белое-белое, с дымной подпалиной облако. И как всегда, когда смотришь на кочующее в небе облако, обязательно увидишь что-то знакомое. И сейчас из этих причудливых облаков вдруг начала вырисовываться человеческая голова в мерлушковой шапке, под шапкой будто угадываю очертания облика: вот веки, вот глаза, слегка прикрытые; в задумчивости. Ниже — обвислые усы, еще ниже — белая борода. Лицо тоже белое, задумчивое, старое. Вроде я его знаю. Знаю давно, с детских лет своих, из учебников литературы. Да-а, это он...
Я улыбнулся. Чего только не бывает с человеком, когда он болеет! Ему тяжело. У него температура. А он продолжает жить думами о близком и дорогом человеке. Да и как не думать о нем! Он жил долго, жил без каких-то шести месяцев сто лет. Начал он свою жизнь с нашими далекими предками. Будучи тогда юношей, разделял он с ними невзгоды неведомой нам эпохи. Был он сверстником наших отцов и дедов. И успел еще пожить и при нас. Потому-то мы знаем и помним одного из великих долгожителей планеты, помним его в старческие годы, под тяжестью своего возраста согнувшегося, сгорбленного, седобородого, словом, точно такого, каким, он был запечатлен в учебниках и каким теперь вырисовывался из этого белого облака, подплывавшего откуда-то к моему окну. А ведь он был еще и другим. Сильным, молодым. Оживи наши предки, я уверен, они бы его не узнали. Ибо они видели его в молодые годы.
В то далекое время, когда он был молодым и сильным, жизнь была другой и люди были другими, со странностями, на наш теперешний просвещенный взгляд. В то время люди боялись всего на свете: боялись злых людей, боялись злых духов, созданных воображением беспомощных и малодушных. Не все было тогда изучено и угадано человеком в покрытом тайной царстве природы. Природа оставалась беспредельной, и человек перед ней, как перед океаном в бурю, трепетал и в каждом ее проявлении усматривал нечто грозное, таинственное и жуткое. Человек, как истинное дитя природы, тогда был или очень самоуверенным, или очень трусливым. Скажем, скотовода зимой пугали ветер, пурга, осенью — непомерно обильный дождь или, наоборот, засуха — летом; пугала и темная ночь, под покровом которой рыскали волки или подкрадывались воры, совершались набеги, творились насилия. Словом, тень ужаса и страха стояла тогда за спиной каждого кочевника.
Жил в то время среди наших далеких предков один простой с виду человек. И роста небольшого. В нем не было ничего броского, присущего степным бардам и поэтам-импровизаторам, но зато дерзости — хоть отбавляй. Скуластого и поджарого поэта, желая унизить и уязвить всячески, наделяли нелестными эпитетами его противники. Однажды даже назвали его «тайпак кара» — плосколицым черномазым. Это было во время знаменитого поэтического состязания с грозным акыном Кулмамбетом, который, к его великой чести, не ведал на своем веку поражений, за что был прозван в народе кулан-аяком, что означает буквально «быстрый, как кулан».
