— Вы же еще не решили, кто вы, — напомнила ему светская дама. — Джентльмен, которого мы покупаем за три шиллинга и шесть пенсов, или человек, наш знакомый, который достается нам бесплатно. Пожалуйста, не думайте, что я намекаю на какое-то сравнение, но меня интересует этот вопрос с тех пор, как Джордж присоединился к Богемскому клубу и у него вошло в привычку приглашать известных в узких кругах людей погостить у нас с субботы по понедельник. Я очень надеюсь, что меня нельзя назвать недалекой, но против приезда одного господина мне пришлось решительно воспротивиться. Джордж настаивает, что я должна согласиться, поскольку он истинный поэт. Я не могу признать это за аргумент. Поэтому я искренне восхищаюсь. Мне нравится его присутствие в моем доме. Он лежит в моей гостиной в красивом переплете и вносит свою лепту в элегантность обстановки. За поэта я готова заплатить четыре шиллинга и шесть пенсов, которые с меня просят, но человек мне не нужен. Откровенно говоря, он не стоит собственной скидки.
— Это несправедливо, сводить обсуждение к поэтам, — покачал головой малоизвестный поэт. — Несколько лет тому назад мой друг женился на одной из самых очаровательных женщин Нью-Йорка, и это говорит о многом. Все его поздравляли, и первое время он выглядел очень довольным собой. Через два года я встретил его в Женеве, и мы вместе доехали до Рима. Он и его жена всю дорогу практически не разговаривали, и, прежде чем мы расстались, он по доброте душевной дал мне совет, который может оказаться полезным другому мужчине. «Никогда не женись на очаровательной женщине, — посоветовал он мне. — Вне рабочего времени невозможно представить себе большей зануды, чем „очаровательная женщина“».
— Я думаю, мы должны согласиться с тем, что проповедник — тот же артист, — изрек философ. — Певец может быть толстым, обрюзгшим мужчиной, отдающим должное пиву, но его голос трогает нам душу. Проповедник высоко держит знамя непорочности. Размахивает им над своей головой и над головами тех, кто окружает его. Он кричит не «Приди ко мне», а «Иди со мной, и будешь спасен». Молитва «Прости им» не от священника, а от Бога. В молитвах, продиктованных апостолам, говорилось «Прости нас», «Передай нас». И те, кто нуждается в лидере, собираются за его спиной не потому, что он храбрее или смелее. Причина в том, что он знает путь. Он тоже может бояться, тоже может совершать ошибки, но он единственный никогда не обратится в бегство.
— Вполне объяснимо, что тот, кто многое отдает другим, сам должен быть слабым, — заметил малоизвестный поэт. — Профессиональный спортсмен расплачивается, как я понимаю, своим здоровьем. Согласно моей теории, самые обаятельные, самые веселые люди, которых встречаешь в обществе, это те, кто нечестным путем оставили себе дары, доверенные им природой и предназначенные для всех. Добросовестно относящийся к делу, трудолюбивый юморист в личной жизни скучен до неприличия. Нечестный попечитель смеха, с другой стороны, лишивший мир остроумия, которое вручили ему для использования на благо общества, становится блестящим собеседником. — Тут малоизвестный поэт повернулся ко мне: — Но вы упоминали человека по фамилии Лонгруш, говорят, он великий рассказчик?
— Рассказы его не блестящие, а долгие, — поправил я его. — В списке приглашенных моя кузина упомянула его третьим. «Лонгруш. Мы должны пригласить Лонгруша». — В голосе ее слышалась убежденность в собственной правоте. «Не слишком ли он утомляет?» — усомнился я. «Он утомляет, — согласилась кузина, — но пользы от него больше. Он не позволяет закиснуть разговору».
— Почему так все устроено? — спросил малоизвестный поэт. — Почему, встречаясь, мы должны щебетать, как стая воробьев? Почему любая встреча считается успешной, если шума на ней, как в домике попугаев в зоологическом саду?
— Я помню одну попугайную историю, — вставил я. — Только забыл, кто мне ее рассказал.
— Может, кто-нибудь из нас вспомнит. Пока мы будем слушать, — предположил философ.
— Один человек, — начал я, — старый фермер, если не ошибаюсь, прочитал много историй о попугаях или услышал их в клубе. В итоге подумал, что неплохо бы и самому обзавестись попугаем, отправился в соответствующий магазин и по собственной воле за весьма приличную цену приобрел выбранную птицу. Через неделю вернулся в магазин, а какой-то мальчик занес следом клетку с попугаем. «Эта птица, — заявил фермер, — эта птица, которую вы продали мне неделю тому назад, не стоит соверена». «А что с ней такое?» — спросил продавец. «Откуда мне знать, что с ней? — ответил фермер. — Я говорю вам другое — она не стоит соверена… она не стоит и полсоверена». «Почему? — удивился продавец. — Попугай же говорит, так?» «Говорит! — негодующе воскликнул фермер. — Эта чертова птица говорит весь день, но ни разу не сказала ничего смешного!»
— У одного моего друга когда-то был попугай… — решил поделиться с нами другой историей философ.
— Почему бы нам не перейти в сад? — предложила светская дама, поднимаясь и подавая пример остальным.
— Я прочитал эту книгу с безмерным наслаждением, — признался малоизвестный поэт. — Нашел ее вдохновляющей — настолько вдохновляющей, что, боюсь, не уделил ей должного внимания. Я должен перечитать ее снова.
— Я вас понимаю, — кивнул философ. — Книга, которая действительно нас заинтересовывает, заставляет забыть, что мы читаем. Точно так же, как в самом приятном разговоре никто вроде бы ни о чем не говорит.
— Вы помните того русского? — спросила светская дама, поворачиваясь к малоизвестному поэту. — Джордж привозил его три месяца тому назад. Я забыла его фамилию. Она совершенно непроизносимая, за исключением окончания, разумеется, двойного «ф». Да и по буквам ее не произнести. Я с самого начала честно и откровенно сказала ему, что буду называть его по имени, к счастью очень простому, — Николас. И он прекрасно меня понял.
— Я его припоминаю, — ответил малоизвестный поэт. — Очаровательный человек.
— И вы его совершенно очаровали, — улыбнулась светская дама.
— Мне понятно почему, — пробормотал малоизвестный поэт. — Один из умнейших людей, с которыми мне доводилось встречаться.
— Вы два часа разговаривали в углу, — продолжила светская дама. — После вашего ухода я спросила его, что он о вас думает. «Ах, какой собеседник!» — воскликнул он, восхищенно всплеснув руками. «Я подумала, что вы, возможно, это заметили, — ответила я. — Скажите мне, о чем вы говорили?» Меня это действительно интересовало. «Вы так увлеклись разговором, что совершенно забыли о присутствии остальных». «Клянусь вам, ответить я не смогу, — услышала я. — Знаете, теперь, когда я думаю об этом, боюсь, вышло так, что я монополизировал весь разговор». Я порадовалась, что смогла убедить его не тревожиться по этому поводу. «Откровенно говоря, я так не думаю. Я бы это точно знала, даже если бы не видела все своими глазами».
— Вы совершенно правы, — согласился малоизвестный поэт. — Я помню, что вносил свою лепту в разговор. И получалось у меня вроде бы очень неплохо.
— Вы, возможно, также вспомните, — добавила светская дама, — что при нашей следующей встрече я спросила вас, о чем он говорил, и, как выяснилось, в вашей памяти ничего не сохранилось. Вы только признали, что собеседник он замечательный. Тогда я пребывала в недоумении, но теперь начинаю понимать. Вы оба, без сомнения, нашли ваш разговор столь захватывающим, что каждый из вас, вероятно, думал, что говорит он один.
— Хорошая книга или хороший разговор — все равно что хороший обед: человек его усваивает, — указал я. — Самый лучший обед — когда ты не знаешь, что съел.
— Многое часто вызывает интересные мысли, не будучи интересным само по себе, — поддержала разговор старая дева. — Часто я чувствую подступающие к глазам слезы, когда становлюсь свидетельницей какой-нибудь глупой мелодрамы: что-то говорится, на что-то намекается, возникает воспоминание, приходит мысль.
— Несколькими годами раньше я сидел в партере мюзик-холла рядом с мужчиной, приехавшим из сельской глубинки, — я начал рассказ о вспомнившемся мне случае. — Он наслаждался представлением до половины одиннадцатого. Песни и юморески о тещах, пьяных женах и деревянных протезах вызывали у него громкий смех. В половине одиннадцатого на сцене появился известный комик, который специализировался на «Сжатых трагедиях» — так он это называл. Над двумя первыми мой деревенский друг хохотал. А после третьей — «Маленький мальчик — пара коньков, треснувший лед — врата рая» — побледнел, торопливо поднялся и вышел из зала. Десятью минутами позже я последовал за ним и случайно наткнулся на него в баре у театра «Критерион», где он налегал на виски. «Не мог больше слушать этого дурака, — осипшим голосом объяснил он мне. — Дело в том, что мой младший сын утонул прошлой зимой, катаясь на коньках. Разве можно смеяться над настоящей трагедией?»
