Человек, исполнявший в небольшом собрании обязанности председателя, хотя, конечно, называли его по-другому, явно собирался заканчивать:
– Итак, когда этот вопрос поднимут на заседании по перспективам развития, я выскажу мнение, которое, сколько я понимаю, разделяет большинство присутствующих, а именно, что в целом мы верны традиции уважать потребности общества, однако существует точка зрения меньшинства, каковую я попрошу изложить… Дика, и тут, Дик, ты им вмажешь. Никто не возражает?
Говорящий изъяснялся интеллигентным или, пожалуй, скорее интеллигентским языком, время от времени сдабривая его нарочитыми шероховатостями – вставными разговорными оборотами, а то и модным жаргонным словечком или расхожим выражением – вернее, тем, что сам принимал за таковые. Заведующий кафедрой Халлет считал, что его естественный стиль речи, старомодно-профессорского толка, в данном случае столь же неуместен, как, скажем, строгий костюм при галстуке (или так ему, по крайней мере, казалось) или как если бы он вдруг взял и сбрил свою бороду.
Тут Халлет, сидевший, разумеется, не во главе стола, а на втором месте с краю, поймал взгляд одного глаза, принадлежавшего коротко стриженному, усатому молодому человеку в безрукавке, выставлявшей напоказ нагромождение разномастных браслетов, вздернутых к самому плечу. В этом одном глазу – взгляд другого был устремлен в потолок, примерно метром выше всех голов, – было обиженное выражение; впрочем, оно там было всегда.
– Слушаю вас, Дункан, – откликнулся Халлет. – Вы хотели бы добавить… вам опять что-то приспичило?
В его расхожих оборотах подчас проскальзывало вежливое хамство.
– Здесь не полное представительство.
– Вы хотите сказать, Дженкинса нет. Так он сюда и не собирался. Он в командировке, везет же…
– Вы прекрасно знаете, что я имею в виду не Дженкинса. Я хочу сказать, что среди присутствующих нет ни одной сотрудницы кафедры.
– А ведь верно. Похоже, слиняли домой.
– Вы так думаете? А насколько мне известно, они просто договорились бойкотировать это заседание.
– Вы хотите сказать, их не просто нет, а они демонстративно отсутствуют. Понятно. Дошло. Все четверо?
– Грант-Соус не считает наше заседание официальным.
Вовремя идентифицировав этот словесный тандем как фамилию и даже смутно припомнив относящуюся к ней свирепую женскую физиономию, Халлет поспешил согласиться:
– Да-да, конечно. – И тут же добавил: – Впрочем, нас тут достаточно, чтобы принять официальное решение, понимаете, о чем я?
– Разумеется. Просто хочу, чтобы мое мнение внесли в протокол.
– Да. Конечно. Естественно. Непременно. Что-нибудь еще?
Нет, больше, похоже, ничего не было, по крайней мере на данный момент. Заседание закончилось. Молодой человек, сказавший свое слово, даже позволил себе улыбнуться в развесистые усы; безрукавка на нем, между прочим, была куда чище, чем иной раз.
Халлет, может, даже высказал бы последнее соображение вслух, если бы его приперли к стенке. Однако вместо этого он выждал немного, а потом попросил коллегу постарше, того, которого недавно назвал Диком, задержаться и выпить с ним по рюмочке.
– Как всегда, прошу прощения, что назвал тебя Диком, Ричард, – добавил он, как только они остались вдвоем. – В этой компании приходится следить за собой, не то обвинят в зазнайстве. Я, кажется, это уже говорил?
– А твоя борода – разве не зазнайство? – осведомился Ричард Вейси. – Я, кажется, тебе этого еще не говорил, но давно об этом думал. У этих молодцев ведь ни у кого нет бороды. Виски с водой, и воды побольше, если можно.
– Конечно можно. Видишь ли, по их понятиям мне полагается борода. Это свидетельство моей старомодности.
– А я? Разве я для них не старомоден?
– Старомоден, еще бы, только в другом смысле. Твоя старомодность заключается в том, что ты много знаешь. Они правда так считают, Ричард.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что они меня за это еще и уважают?
– Отнюдь, однако и против ничего не имеют. Просто принимают как должное, свыклись за давностью лет. На каждой кафедре обязательно подвизается какой-нибудь пережиток, который много знает. Тут уж ничего не попишешь, как они выражаются.
Они прошли в своего рода жилые покои, примыкавшие к помещению кафедры. Пожелай Тристрам Халлет уподобиться какой-нибудь провинциальной чиновной шишке, он мог бы здесь угощать гостей специально приготовленным и сервированным обедом, не говоря уж о выпивке, без особых хлопот принимать душ, мыть голову и бриться, – словом, здесь были все условия для разгула и разврата, если бы вдруг кому-нибудь вздумалось предаться таковому в стенах Лондонского института славистики. Вся эта роскошь, простаивавшая впустую за исключением случаев вроде сегодняшнего, образовалась на волне мощного всплеска финансирования, о каком в нынешнем десятилетии приходилось только мечтать. Институтское начальство теперь ломало голову, что делать с этой бессмыслицей, а новоиспеченные лекторы и преподаватели тем временем ютились в общем помещении кафедры, разделенном на клетушки.
Халлет со своим бокалом расположился то ли внутри, то ли поверх разлапистого кресла с округлыми подлокотниками, напоминающими закатанные в плащевку подушки, – на первый взгляд выглядело оно очень уютно. Ричард Вейси таким же образом устроился напротив, хотя чтобы усесться в это кресло как следует, прислонившись к спинке, нужно было отрастить бедренные кости метра в два длиной.
Показав взглядом, что обмен шутками завершен, Халлет проговорил:
– Так ты действительно собираешься заявить на этом, как его там, заседании по перспективам развития, что твоя перспектива развития – сохранить в полном объеме изучение русских текстов на языке оригинала для уровней А и Б?
– На русском языке. Да, конечно, Тристрам. А чего ты ждал?
– Ничего. Разумеется. Просто хотел уточнить.
– Вернее, хотел предложить мне еще раз все обмозговать. Вдруг передумаю?
– Да нет, хотя, конечно. Хотел немножко побрюзжать о нашей грустной перспективе. И чтобы понимающий человек посочувствовал. Что бы ты ни делал, что бы ни говорил – даже ты, Ричард, – лет через пятнадцать или того меньше русские тексты будет читать только жалкое меньшинство студентов, а то и вовсе никто. Разве ты это не понимаешь?
– Как только это произойдет, я немедленно уйду на пенсию, как раз пятьдесят пять стукнет.
– Ричард. Ну зачем так Просто подумай, что лучше и насколько лучше. – Казалось, Халлет сейчас вскочит и примется шагать из угла в угол или, по крайней мере, по некоторой части обширного пространства комнаты, но вместо этого он лишь безрезультатно покопошился внутри или поверх своего кресла. – Черт побери, – продолжал он. – Ну послушай. Можно подумать, тебе раньше никто об этом не говорил. Если студент прочтет «Преступление и наказание» по-английски – это не просто лучше, это гораздо лучше, чем если он вообще не станет его читать, не сунет носа дальше заглавия, – а так оно, безусловно, и будет повсеместно, кроме как здесь и еще в нескольких подобных заведениях.
– Знакомство с текстом не должно ограничиваться сюжетом.
– Ну, помилуй, в нашем заведении студенты этим явно не ограничатся. Да и сюжет подчас бывает важен и интересен. До такой степени, что некоторые возможно, засядут за книгу по-русски.
– Предварительно поучив язык на каких-нибудь краткосрочных курсах, да? – Ричард осушил свой стакан. – Тебе не хуже моего известно, что у Достоевского каждая фраза написана так, как мог написать только он. В переводе, даже в самом лучшем переводе, это пропадает.
– Тогда, позволь спросить, зачем тебе было переводить Александра Блока?
– Кроме всего прочего, затем, чтобы подтвердить безусловную справедливость вышесказанного. Да брось ты, Тристрам. Неужели… да я уверен, тебе тоже противно думать о том, что юные оболтусы, прочитав русского классика по-английски, станут говорить себе: ну вот, одолел, превзошел, усвоил, – хотя что он на самом деле усвоил? Бледный, искаженный, уменьшенный список с реальности. Или, может быть, они успокоятся на том, что хоть и не знают романа, зато знают, о чем он. Ужас. Прости, я должен был это сказать, хотя и сознаю, что ты…
– Слышал это и раньше, пусть не в столь резких выражениях. Да. – Покряхтев и побарахтавшись с большей целенаправленностью, Халлет наконец сумел выбраться из кресла. – Я вот что тебе напоследок скажу. Ты попусту тратишь слова, и я это знал с самого начала. Даже самый образованный и самый мудрый человек не в состоянии встать на пути регресса. Или это я уже тоже говорил?
– Значит, по-твоему, мне надо бросить эту затею?
Халлет как раз начал выражать свое несогласие, когда наружная дверь рывком отворилась и в комнату, походя постучав, вошел щуплый светловолосый молодой человек лет тридцати. Это был упоминавшийся раньше Дженкинс, самый молодой преподаватель кафедры.
