– Не будем об этом говорить, – сказал я.
– О, не бойся, мы не собираемся припоминать тебе все твои грехи. Зачем портить себе настроение. Но Перегрин молодец, здорово это он столкнул тебя в воду. Мне всегда было противно думать, что он тебя простил. Жаль только, что ты не утонул, это было бы эффектнее.
– Я, между прочим, не понимаю, как ты не утонул, – сказал Перегрин.
– Это был великолепный образчик вполне уместного насилия. Я люблю жестоких мужчин, пусть он жестокий, но откровенный, честный. А ты, Чарльз, ужасный мошенник, но в основе-то мягкотелый. Непонятно, что я в тебе нашла. Скорее всего, людей пленял в тебе не личный магнетизм, а твоя же мания величия. Самомнение, вот ты нас чем охмурял. Как мужчина ты тряпка, теперь-то я это вижу.
– Мне нравится быть мягким и уютным, как плюшевый мишка. Но скажите, вы правда решили опять пожениться? Неужели и на это готовы пойти? Не ты ли говорил, Перегрин, что брак – это ад, промывка мозгов?
– Не в тех случаях, когда женишься вторично на той же женщине. Это я всем рекомендую.
– А как же Памела?
– Ты разве не знаешь? Пам ушла к Маркусу Хенти. Он заделался фермером. Жизнь помещицы – это как раз то, что нужно Памеле.
– Вот я и подумала, надо перехватить Перегрина, пока он не начал подъезжать к Анджи.
– Ух ты черт, – сказал Перегрин, и оба захохотали как сумасшедшие.
Большое морщинистое лицо Перегрина покраснело от солнца и от шампанского; Розина в своей любимой позе пристроилась на подлокотнике его кресла, болтая длинными голыми ногами, высоко подобрав белое платье. Она наклонилась над ним, провела носом по его волосам. Оба подмигнули мне, потом строго посмотрели друг на друга и опять покатились со смеху.
– Надеюсь, что у Фрицци найдется для Перегрина роль в «Одиссее», – сказал я. – Он мог бы сыграть старую собаку.
– О, это отменяется, – сказала Розина.
– Фрицци передумал?
– Нет, я передумала.
– Мы едем в Ирландию, – сказал Перегрин.
– В Ирландию?!
– Да, в Лондондерри. Хватит с нас театрального Уэст-Энда. Мы понесем искусство театра в народ.
– Ну и ну!
– Не издевайся, Чарльз, мы хотим положить начало великому…
– Значит, ты, Розина, отказалась от роли Калипсо?
– Да.
– Вот когда ты меня действительно сразила.
– Положить начало великому движению, – сказал Перегрин. – Мы сами будем писать пьесы и ставить их местными силами. Ирландцы – прирожденные актеры, и театрик там имеется премиленький, от обстрела пострадал только самую малость.
– Я не издеваюсь, – сказал я. – По-моему, оба вы смелые люди, желаю вам всяческих успехов. Нет, шампанского больше не хочу, спасибо, я и так от него опьянел.
– Чарльз никогда не умел пить, – заявил Перегрин, наливая себе еще бокал.
– Надеюсь, я перестал быть для тебя демоном? – спросил я его.
– Да. Демона я убил, когда столкнул тебя в море. По правде-то, я рад, что ты уцелел. Все хорошо, что хорошо кончается.
– Так-то так, но когда оно кончается? Ну, мне пора. Спасибо за шампанское.
– Я провожу тебя, – сказала Розина.
Она выбежала в вестибюль, я простился с Перегрином и пошел за ней.
Белое платье Розины оказалось бесформенным подобием одеяния жрицы, сшитым из очень легкой ткани, оно вздымалось вокруг нее как крылья. Она вытянула руки, прихлопнула его к телу, а потом закуталась в него. Мы вышли на воздух и постояли на солнце, на каменной бровке дороги. Розина была босиком.
– Так ты думаешь, у вас с Перегрином получится?
– Почему бы и нет? Между нами никогда ничего не стояло, кроме ревности.
– Ревность – это немало. И никто от нее не свободен.
– Что ж, где ревность, там и любовь. Перегрин из-за тебя просто с ума сходил, потом женился на этой Пам в пику мне. А я не могла ему простить его пассивности, когда ты меня увел. Я всегда хотела, чтобы он за меня боролся.
– Комплекс Елены Троянской. Не такая уж редкость.
– И когда я узнала, что он убил тебя…
– Он этим похвалялся?
– А как же.
– Ну что ж, желаю удачи. Скажи, Розина, в тот день, когда ты сказала, что хочешь навестить Бена, ты к нему поехала?
Розина бросила на меня зоркий косящий взгляд и плотнее запахнулась в свою белую мантию.
– Да.
– Ну и что?
– Ну и ничего. Состоялся содержательный разговор.
– Это уже не совсем ничего. О чем?
– Чарльз, ты задаешь слишком много вопросов. И норовишь получить что-то, не платя, это тебе всегда было свойственно. Но одно могу тебе сказать с уверенностью: твоя бородатая дама – счастливая женщина. Как мужчина, он в высшей степени привлекателен.
– Да ну его…
Я махнул рукой и отвернулся. Я много бы дал за магнитофонную запись этого «содержательного разговора» (если таковой в самом деле состоялся). И тут я впервые спросил себя, неужели Хартли и Бена толкнуло на брак чисто физическое влечение?
– Чарльз, подожди!
Розина бегом догнала меня, шлепая босыми ногами по траве, распустив свое белое одеяние.
Я остановился.
– Чарльз, дорогой, скажи мне, я хочу знать. Сегодня, когда ты сюда шел, ты хотел предложить себя мне?
– Слишком много вопросов задаешь, – сказал я и пошел дальше.
Вслед мне донесся ее веселый смех. Что она отказалась от такой роли в фильме, это-то не фантазия. Это реально.
В тот вечер облака сгустились, солнце спряталось и пошел дождь. Сумасбродная английская погода, до сих пор не без успеха подражавшая июню, теперь решила изобразить март. Холодный ветер с моря швырял дождевые струи, как пригоршни камешков, в окна, обращенные к берегу. Дом полнился странными звуками, стонами, скрипами, и занавеска из бус то и дело разражалась дробным тревожным постукиванием. Я стал искать ирландский свитер и наконец нашел его среди одеял и подушек, все еще не убранных с пола в книжной комнате. Попробовал затопить в красной комнате камин, но в доме дрова кончились, а возле дома намокли. Поев чечевичного супа, я не скупясь запил его красным вином и спать лег рано, с грелкой.
Наутро еще моросило, но ветер стих и стало теплее. Густой, промозглый перламутрово-серый туман окутал дом, даже конца дамбы не было видно. Я вынес к шоссе помойное ведро (давно пора было им заняться) и постоял прислушиваясь. Вокруг меня, скрытая туманом, стояла огромная тишина. В дом я вернулся мокрый от тумана и дождика и угостил себя обильным завтраком из каши со сгущенными сливками и сахарным песком, яиц пашот, печенья с медом (хлеб кончился) и нескольких чашек горячего чая. Позже, когда я уже сидел в кресле, накрыв колени пледом, я нащупал в кармане какой-то предмет, который мои пальцы не сумели «прочесть». Я извлек его, он оказался заколкой Хартли, которую я сунул в карман в тот вечер, когда она ко мне прибежала. Я поглядел на эту никчемную вещичку, пытаясь усмотреть в ней знамение, но она только пробудила во мне умиление и печаль, и я убрал ее в ящик в красной комнате.
Потом опять накрылся пледом и стал обдумывать положение.
Была одна утешительная мысль, которая снова и снова посещала меня, когда я пытался представить себе ход мыслей Хартли: возможно, она решила отложить бегство до последней минуты. Пусть Бен уезжает в Австралию, это его желание, его идея. Возможно, она отделается от него раз и навсегда, если улизнет перед самым отплытием – спрыгнет, как Лорд Джим, прямо ко мне в шлюпку. Бен к этому времени уже будет чувствовать себя без пяти минут в Австралии и, скорее всего, решит: «Ну и шут с ней!» Гипотеза неглупая и правдоподобная. Но я не мог всецело положиться на нее и ничего не предпринять заранее – как я решусь на такое долгое бездействие, не имея твердого заверения от Хартли?
Я решил, что могу позволить Хартли еще два-три дня поразмышлять над моим письмом. Меня радовало, что письмо у нее, и я представлял себе, как оно, подобно неотвязному бесенку, усердно гонит ее мысли в нужную мне сторону. Я помнил, что у меня хватило ума дать ей мой номер телефона. Со столярными курсами Бен, надо полагать, распростился, но отлучаться из дому ему все равно приходится – в связи с билетами, визами, деньгами; и даже если он берет Хартли с собой, не может он уследить за каждым ее шагом. Она, несомненно, может улучить минуту и позвонить. Потребуется всего несколько слов: «Жди, скоро приду». Раза два звук этих воображаемых слов помог мне преодолеть отчаяние, и оттого, что телефон мог позвонить в любую минуту, легче было вытерпеть тот недолгий срок пустого ожидания, который я себе предписал.
Ну а если ничего не случится… а срок пройдет?.. Тогда, конечно, я должен буду повидать Хартли каким-то способом, который еще предстоит изобрести, пусть даже это повлечет за собой объяснение с Беном. Довольно играть в прятки. Перспектива этого объяснения наполняла меня смешанным чувством страха и приятного возбуждения, вот он, последний барьер; если я его опрокину, приз мне обеспечен. Однако самая процедура «опрокидывания» отнюдь мне не улыбалась. В лучшем случае я буду вынужден применить силу при самообороне. Бен по натуре более меня склонен к насилию, что дает ему значительное психологическое преимущество. Ему, наверно, нравится избивать людей. Он моложе меня, коренастый и сильный, но начал полнеть и сейчас не в лучшей форме, а я подвижен и ловок. Театр требует, чтобы человек всегда был в спортивной форме, и я всю жизнь неукоснительно считался с этим требованием.
