Для целей самообороны я стал подыскивать в Шрафф-Энде подходящее тупое орудие. Ведь, если подумать, не Хартли, а Бен – вот кто в любой момент может ко мне заявиться. Мысль убить Бена не до конца выветрилась у меня из головы. Наперекор разуму и более спокойным размышлениям, она оставила глубокий след, подобный следу в памяти, только относился он не к прошлому, а к будущему. Это был некий «след намерения», нечто, существующее в сознании человека, наделенного способностью «помнить будущее», как мы помним прошлое. Я понимаю, что звучит это бессмысленно, но то, что я ощущал, не было ни осознанным намерением, ни предчувствием, ни даже прогнозом. Всего лишь некий психологический шрам, с которым я не мог не считаться. Я еще не строил четких планов. Решающая сцена, как она мне смутно рисовалась, включала элемент законной самозащиты. И я стал подыскивать какое-нибудь тупое орудие.
Был поздний вечер следующего дня после моей встречи с Перри и Розиной. Немного раньше мне вдруг очень захотелось прогуляться в отель «Ворон» и, по примеру Перегрина, выпить с горя. Появилась потребность увидеть обыкновенных людей, живущих обыкновенной человеческой жизнью, в которой бывают отпуска, свадебные путешествия, ссоры, поломки машин и трудности с закладными. Но я боялся, что супруги Арбелоу отложили свой отъезд, а новое свидание с этой парой в ближайшее время меня не прельщало. Позже, когда-нибудь, я, может быть, съезжу в Лондондерри взглянуть на облюбованный ими театрик, но и это маловероятно. Идти в «Черный лев» я не хотел, потому что он слишком близко от Хартли, и потому что опасался неприязненного любопытства посетителей, и потому что рисковал встретить там Фредди Аркрайта. К тому же нельзя было отлучаться от телефона. Поиски оружия – это хоть какое-то занятие.
Миссис Чорни оставила много всякого хлама на чердаке, там я порылся еще при дневном свете, но безрезультатно. За ванной я нашел толстую железную палку вроде лома, но она была слишком тяжелая и слишком длинная, в карман плаща ее не сунешь. Свои собственные инструменты я, конечно, перебрал, но их оказалось ничтожно мало; было несколько отверток, но ни одной стамески, а молоточек только невесомый, «дамский». Теперь, в вечерних сумерках, я с помощью свечки обследовал некое пространство под кухонной раковиной, куда, как видно, складывали всякое ненужное добро. Среди сырого гниющего дерева и целой колонии мокриц я нащупал какой-то тяжелый кусок металла, который оказался головкой от молотка. Стержень, или рукоятка, или как там называется деревянная ручка, на которой головка держится, лежал отдельно, я положил то и другое на стол.
За окном уже почти совсем стемнело, последние остатки света, какие еще могли задержаться в небе, поглотил туман, больше похожий на спустившееся сверху облако. Моросил дождь, и, хотя ветер был несильный, весь дом словно двигался – вздрагивал, трясся, дергался и ходил ходуном, как деревянный корабль. Дребезжали оконные стекла, щелкали бусы занавески, постукивала парадная дверь, и что-то вибрировало тоненьким, жестяного тембра, голоском, как мне удалось установить – проволока звонка, проведенного в кухню. И еще меня поразил звук, идущий снаружи, с моря, – протяжный прерывистый рев, похожий на рев пароходной сирены в тумане. До сих пор я ни разу не слышал такой сирены в нашем до странности пустынном море; возможно, какое-то судно сбилось с курса и вот-вот с оглушительным грохотом наскочит на мои скалы. Сирена, если то была она, примолкла, и тогда я различил другой звук: гулкие всплески, с которыми волны то устремляются в Миннов Котел, то снова из него убегают. Я поставил свечу на стол между головкой молотка и деревянной ручкой – сейчас, разделенные свечой, они выглядят как ритуальные аксессуары какого-то неведомого культа. Я вслушивался в громкие, гулкие взрывы из Миннова Котла, и сила их словно проникла в мое тело, обернулась сильным, бьющимся сердцем, уподобилась громкому биению моего собственного сердца, а потом – грозному, все убыстряющемуся стуку трещоток из японского театра.
Мне стало очень не по себе, и я решил запереть кухонную дверь. Я шагнул к ней, спиной к свече, смутно различил в окно свою лужайку. И вдруг в испуге застыл на месте: за дверью, между домом и скалами, кто-то стоял. В следующую секунду я уже знал, что это Джеймс. Вместо того чтобы отворить дверь, я повернулся, взял свечу и пошел в переднюю за керосиновой лампой. Я зажег ее, задул свечу и принес лампу в кухню. Джеймс, войдя туда в полной темноте, сидел за столом. Я поставил лампу, подкрутил фитиль и сказал: «А, это ты» – словно до этого не видел его или ожидал увидеть кого-то другого.
– Ничего, что я к тебе заглянул?
– Ничего.
Я сел и стал двигать по столу молоток. Джеймс встал, снял закапанный дождем пиджак, стряхнул его, повесил на спинку стула, отвернул манжеты рубашки и опять сел, облокотившись о стол и глядя на меня.
– Что это ты делаешь?
– Чиню молоток.
Дело в том, что головка легко надевалась на ручку, но сидела неплотно, готовая соскочить при первом же ударе.
– Головка плохо держится, – сказал Джеймс.
– Это я заметил.
– Тут нужен клинышек.
– Клинышек?
– Загони туда щепку, чтоб держала.
Я нашел щепку (в доме их почему-то полно), пристроил ее в отверстие головки и, придерживая пальцем, вогнал в отверстие ручку. Потом помахал молотком. Головка сидела как впаянная.
– Зачем он тебе? – спросил Джеймс.
– Убить черного таракана.
– Ты же любишь черных тараканов, во всяком случае любил, когда мы были мальчишками.
Я встал, достал литровую бутылку испанского красного вина и, откупорив, поставил на стол вместе с двумя стаканами. В кухне было холодно, я зажег газ.
– Как весело нам бывало, – сказал Джеймс.
– Когда?
– Когда мы были мальчишками.
Я не помнил, чтобы мне когда-либо бывало с Джеймсом особенно весело. Я разлил вино, и мы посидели молча.
Джеймс, не глядя на меня, чертил на столе пальцем какие-то узоры. Возможно, ему было неловко; и от мысли, что он чувствует себя в непривычном положении просителя, мне самому стало неловко. Но выручать его я был не в настроении. Молчание длилось. Ни дать ни взять молитвенное собрание квакеров.
Вдруг Джеймс сказал:
– Ты слышишь море?
– Шекспир, любимая цитата Китса. – Я прислушался. Удары и взрывы прекратились, их сменили свистящие вздохи, это большие волны одна за другой деловито взбирались на скалы и, омочив их, откатывались. Ветер, видимо, усилился. – Да.
Снова помолчав, Джеймс спросил:
– Поесть у тебя найдется?
– Вегетарианское рагу с растительным белком.
– Вот и хорошо, яйца мне надоели.
Мы еще посидели, прихлебывая вино. Джеймс подлил в свой стакан воды, я тоже. Потом я встал разогреть рагу. (Я открыл банку еще утром, но оно долго не портится.) И тут мне подумалось, что механизм, который я так искусно сконструировал, чтобы навсегда отделить себя от Джеймса, работает не очень-то исправно.
– Хлеба?
– Да, пожалуйста.
– О черт, хлеба-то нет, только печенье.
– Ничего, давай печенье.
Мы принялись за рагу.
– Ты когда приедешь в Лондон? – спросил Джеймс.
– Не знаю.
– Как Хартли?
– Что Хартли?
– Есть новости, планы?
– Нет.
– Видел ее?
– Пил чай у них в доме.
– И как было?
– Вежливо. Вина еще хочешь?
– Спасибо.
Я боялся, что Джеймс и дальше будет изводить меня вопросами, но нет, интерес его, видимо, иссяк. Теперь он заговорил, как бы обобщая:
– Мне кажется, ты почти выкарабкался. Ты построил клетку и поместил Хартли посреди нее, в пустом пространстве. А вокруг нее располагаются все твои сильные чувства – тщеславие, ревность, зависть, жажда мести, любовь к собственной молодости. Они не сосредоточены на ней, они до нее не дотягиваются. Кажется, что она у них в плену, а на самом деле ты не причиняешь ей никакого вреда. Для тебя она образ, идол, подобие, ты заклинаешь духов. Скоро ты увидишь в ней злую волшебницу. И тогда тебе останется только простить ее, и ты окажешься на это способен.
– Благодарствую, но я, понимаешь ли, люблю не ее подобие, а ее, включая самое в ней ужасное.
– То, что она предпочла его тебе? Это был бы настоящий подвиг.
– Нет, разрушительную силу, кровожадность, все, что у нее на уме.
– А что у нее на уме? Возможно, забыть тебя ей не давало чувство вины. Когда ты освободил ее от этого чувства, она была благодарна, но тогда уже в ней самой проснулась обида, воспоминания о том, как ей бывало с тобой скучно, а после этого пришло равнодушие. Сыра нет?
– Джеймс, ты решительно ничего в этом не понимаешь. Я не отступился, да и не выкарабкался, как ты изволил выразиться.
– Тебе, возможно, на роду написано жить одному и быть для всех дядюшкой, словно ты священник, давший обет безбрачия. Доживать жизнь можно и хуже. Сыр у тебя есть?
– Надеюсь, до конца жизни мне еще далеко. Да, сыр у меня есть.
