Знакомо звучит, подумала я.
– А твоя бабушка?
– С ней такое дело… – Пол наклонился ко мне, и я почувствовала на щеке его теплое, пахнущее ромом дыхание. – До тринадцати лет я вообще не знал, что у меня есть бабушка. А потом я получил от нее письмо, и она писала, что ее сын – мой отец. Она просила прощения за то, что я никогда его не видел, но объясняла, что у него в мозгу выросла какая-то плохая штука и он умер – ее точные слова. Потом уже я узнал, что у него была опухоль мозга. Перышко было в конверте, и с тех пор я ношу его с собой как талисман.
– Ее сын правда был твоим отцом?
Он кивнул.
– Когда я показал письмо Кэрол, она пожала плечами, как будто не произошло ничего особенного, и сказала; «Не представляю, как эта сумасшедшая тебя нашла».
Пол рассказал, что после этого он несколько дней донимал мать вопросами о своем настоящем отце и наконец она поведала ему правду.
– Она сказала, что его звали Уильям, что у него был мотоцикл и никогда не было денег. Он умер еще до того, как я родился, а Деревяшка был настолько любезен, что сделал из нее честную женщину. Больше она никогда не поминала моего отца.
Я сняла с зубочистки оливку и высосала из серединки кусочек красного перца. Через секунду Иоанн Креститель положил в мой стакан еще две оливки.
– Почему твоя фамилия не Девис? – спросила я у Пола.
– Пока я рос, я был Девисом. Но на самом деле в свидетельстве о рождении у меня другое имя.
– Хадсон – это имя твоего настоящего отца?
Он отрицательно помотал головой.
– А какое настоящее?
– Не скажу.
– Почему?
– Никто не знает моего настоящего имени. Кроме Фельдмана.
Казалось, он обдумывает, сколько еще информации можно мне доверить. Он сделал медленный глоток рома, заставил меня поднять правую руку и поклясться, что никогда никому ничего не скажу, а потом продолжил:
– Когда я приехал сюда, я хотел открыть чистую страницу. Чувствовал себя новым человеком и хотел новое имя. И я его выдумал.
– Хорошо. А почему Хадсон?
– Из-за реки.[ii] – Он произнес это, как что-то совершенно очевидное. – Я жил тогда в какой-то блошиной конуре, и, заметь, я говорю «блошиной» не в переносном, а в прямом смысле – каждый раз, когда я вставал с постели, у меня чесались ноги. С туалетом дело обстояло еще хуже. Там были серьезные проблемы с канализацией, и в бачке всегда не хватало воды. Надо было слить раз пять, чтобы наконец все смыть. – Он не отводил глаз от стоящего перед ним стакана. – Однажды ночью в середине лета на «лице была жара градусов сорок, и в комнате так невыносимо воняло, что я пошел спать на крышу. По-моему, это был самый тоскливый день в моей жизни. Я помню, что лежал там, смотрел в небо, чувствовал себя офигенно одиноким и думал о том, что же будет со мной дальше, смогу ли я когда-нибудь выбраться из этого говна, и действительно ли мое место в Нью-Йорке, и смогу ли я когда-нибудь зарабатывать на жизнь музыкой или стоит просто сигануть с этой, черт подери, крыши, и дело с концом. – Он взглянул на меня, чтобы убедиться, что я понимаю. – И первое, что я увидел, проснувшись утром, – это реку. И как-то я сумел пережить эту ночь, и тогда появился Пол Хадсон.
Я чувствовала, как его взгляд жжет мне лицо. Он чего-то ждал от меня. Подтверждения. Оценки. Возможно, сочувствия. А я не осмеливалась даже посмотреть на него, потому что боялась, что эмоции станут сильнее меня.
Я сфокусировалась на колонке, висящей над стойкой бара, и слушала, как Ван Моррисон поет о душах, летающих в таинственном пространстве.
Ван, очевидно, пытался мне что-то подсказать.
– Не знаю, почему я вывалил перед тобой всю эту кучу дерьма, – пробормотал Пол.
Он допил то, что было в стакане, и теперь молча крутил кубики льда. Я не сразу придумала, что сказать.
– Когда ты начал играть на гитаре? – Это было все, что пришло мне в голову.
– Мы только что переехали в Рочестер. Мне исполнилось шестнадцать. – Языком Пол достал кусок льда из стакана и попробовал его разгрызть. – Для меня символом всех наших переездов были эти, черт подери, подвалы, которые я должен был разгребать и приводить в порядок. И в одном из них в старом ящике я нашел акустическую гитару. У нее была дыра в корпусе и не хватало струн, но я сразу же влюбился в нее. Я отдал ее настроить, купил упаковку медиаторов и самоучитель и целую неделю расставался с ней, только когда ложился спать. Когда Кэрол попыталась вытащить меня из подвала, я позвал ее и Деревяшку вниз и сыграл им целую песню. Ну, теперь спроси меня, какая это была песня. Давай.
– Какая это была песня?
Его лицо стало оживленным. Брови танцевали в такт с голосом.
– Маленькая песенка из трех аккордов под названием «День, когда я стал призраком», сочинение Дугласа Дж. Блэкмана. Ясное дело, что наши коробки в подвале так и остались нераспакованными. А запах цемента с тех пор всегда напоминает мне о дне, когда я нашел свое призвание.
– Это моя любимая песня, – призналась я, хотя это было сильным преуменьшением.
Я играла зубочисткой в стакане и как могла боролась с силой, тянущей меня к этому человеку. Бессмысленно было отрицать, что между нами перекатываются какие-то энергетические волны, подобные тем, которые доносили до меня музыку из колонки усилителя.
– А как ты оказался здесь?
– После Рочестера мы переехали в Хьюстон. Ты была когда-нибудь в Хьюстоне?
Я помотала головой. Я никогда нигде не была.
– Это полный отстой, – сказал Пол. – Я мечтал выбраться оттуда с того самого дня, как мы туда приехали. Я хотел зарабатывать свой хлеб музыкой. Я работал на стройке, развозил продукты, работал в музыкальном магазине, чтобы скопить денег и послать этот город к черту. Потом заболела Кэрол, а Деревяшка стал проводить на работе еще больше времени, чтобы не замечать этого, и мне пришлось ухаживать за ней. Она прошла химиотерапию, ей отрезали обе груди, она потеряла все волосы и через полтора года умерла. Через неделю после этого я собрал вещи, сел в самолет и приземлился в аэропорту Кеннеди.
Я решила, что только настоящий герой может так небрежно упоминать о путешествии на самолете.
– Какой авиалинии принадлежал самолет?
Он посмотрел на меня, как будто я неожиданно заговорила по-японски.
– Не знаю. Это же было давно. Помню, что на борту самолета красовался дельфин.
У меня сжался желудок.
– Как что?
– Они спонсировали какой-то новый мультфильм и изобразили на самолете главного героя.
– И ты решился в него сесть? Ты в своем уме? Может быть, нарисовать птицу еще ничего. Но морское животное? Это все равно что просить о крушении.
– Элиза, – произнес он мягко. – ты знаешь, какой у человека шанс попасть в авиакатастрофу?
– В зависимости от обстоятельств это примерно один шанс из четырех с лишним миллионов, но попробуй расскажи об этом моим родителям и еще семидесяти восьми человекам, которые разбились вместе с ними.
Пол, кажется, собрался извиняться, и я быстро сказала:
– Не надо соболезнований, пожалуйста. Ты не можешь жалеть о том, частью чего никогда не был.
Что ж, это честно.
Мне не нравилось направление, которое принял разговор, и я попыталась вернуть его в прежнее русло.
– А что стало с твоей бабушкой? Той, которая прислала письмо?
– Когда я ее нашел, из нее уже росли маргаритки.
– И у тебя нет других родственников?
– Нет.
– А Роберт Девис?
– Его перевели в Нашвилл вскоре после смерти Кэрол, но я не говорил и не виделся с ним, с тех пор как уехал из Техаса. – И продолжил без всякой паузы: – Потанцуй со мной.
Он встал и потянул меня за руку.
Даже не знаю, чего бы я хотела больше, чем поближе прижаться к Полу Хадсону во время танца. Наверное, именно поэтому я помотала головой.
– Ну давай. Только одна, черт подери, песня.
– Тебе никто не говорил, что ты злоупотребляешь этими словами?
– Какими?
– «Черт подери»!
– Послушай, я перед тобой все кишки вывернул. Сделай и для меня что-нибудь.
В зале никто не танцевал. Здесь не было даже настоящего танцпола. И Алисия все еще крутилась тут. Но Пол продолжал тянуть меня за руку, пока я не встала и не пошла за ним.
Он положил одну руку чуть ниже моей талии, а другой крутил табличку с именем Лука на моей рубашке.
– Так нормально?
Не знаю, относился ли его вопрос к рукам, к танцу или к тому ультрафиолетовому теплу, которое излучало его тело, но я кивнула, прижалась сильнее и через секунду улетела в другое измерение, где было ни острых углов, ни швов и все было закругленным и гладким, как его голос, напевающий песню Вана Моррисона прямо мне в ухо.
Потом я почувствовала, будто ко мне приставили ружье.
Из-за плеча Пола меня разглядывала Алисия.
– Пошли отсюда, – прошептал Пол.
Мы дошли до дома молча. Когда мы зашли в подъезд, Пол сказал:
– Я тебя обгоню, – и понесся вверх по ступеням.
Я побежала за ним следом. Он стоял на четвертом этаже перед кровоточащей дверью как перед баррикадой, изображая руками букву V, с обычной хамоватой улыбкой на лице.
