Это утро было последним в моей прежней жизни, но я этого еще не знал.
Ночь пролетела надо мной, точно птица, задев крылом; я проснулся свежим и бодрым в углублении вади, где мы разбили лагерь.
На этот раз расположились мы основательнее обычного. Планировалось взойти на гору Тахат, самую высокую вершину Ахаггара, около трех тысяч метров.
Поскольку бивуак оставался нашей базой до завтра, некоторые, воспользовавшись этим, отказались от экспедиции. Суставы болели, на ногах вскочили волдыри, позвоночник ломило, требовался отдых. Жерар сказал мне, что не будет участвовать в восхождении; увидев, как он тайком глотает лекарства, я понял, что проблемы со здоровьем, которые он тщательно скрывал, отчасти лишили его свободы. Пожелав мне успешного похода, он снова удалился на ближайший холм. Немыслимый характер! Он великодушно подарил мне это путешествие, которое у меня не было средств оплатить, однако создавалось впечатление, будто путешествует он без меня, в одиночку, почти безмолвный, замкнутый, с насмешливым превосходством посматривающий на других. Он сбивал меня с толку. Наверно, он страдал от внутренней робости, заключившей в броню его пылкий темперамент… Эта смесь огня и сдержанности делала его загадкой для меня. Что до моих спутников, они поставили на нем крест, объявив неприятным типом, все, кроме Сеголен, которая не желала ни о ком злословить и была неравнодушна к его чарам старого вояки.
Абайгур объяснил мне, что присмотрит за усталыми путниками, лагерем и верблюдами.
По его лицу я прочел, что он считает абсурдным желание забраться на вершину Тахата. Какой интерес? На кого там охотиться? Что собирать? Что пить? Ничего… Он не оправдывал затраченных усилий, и наше любопытство казалось ему европейским ребячеством.
Этот массив, который караваны обходили, называя его краем жажды и страха, для него, туарега, не имел тайн, но покорить его – слишком многого требовать… К тому же, не в пример туристам, в нем не было вкуса ни к рекордам, ни к соревнованию; никогда он не похвалится перед своими собратьями, что «был там»!
Мне хотелось переубедить его, склонить на приключение, пообещать ему, что оттуда, сверху, он увидит свой край глазами Бога.
В тот момент, когда я собрался к нему обратиться, он смотрел на орла, парившего в вышине прямо над вади. Затылок его медленно поворачивался в такт полету птицы, подвижный и крепкий. Сосредоточенность Абайгура и его посветлевшие глаза испугали меня: мне показалось, что невидимая нить связывает его с хищником, туго натянутая телепатическая нить, и что глазами птицы он смотрит на наше убежище и его окрестности.
Мы вышли вшестером, во главе с Дональдом. Сообща решили пойти самой длинной дорогой, ибо нашей целью была не столько вершина, сколько прогулка. Четких троп не было, и мы пробирались среди скал и завалов, чтобы выйти к левому склону горы.
Без рюкзака, вновь обретя легкость, я чувствовал себя на каникулах; на мне были только шорты, футболка и кроссовки, а всей ноши – фляга на поясе.
Чем выше мы поднимались, тем вольготнее было идти. Все становилось грандиозным. Земля открывалась нам до бесконечности со своими выростами и вздутиями. Издали казалось, что горы стоят на ровной земле; усталые, обветренные, тысячелетия назад они осели здесь, резко выброшенные из недр планеты. Рельеф обретал спокойствие, которого не выказывал вблизи, когда мы видели перед собой нагромождения камней, расселины с острыми краями и осыпающиеся утесы.
Мы вошли во врата, ведущие к небу.
Мы с Тома больше не расставались. Я был с ним в гармонии, мы вибрировали в унисон. Вздымались хребты, испещренные гранями и трещинами, пышный тысячелистник раскинулся на холмах, то песчаных, то каменистых, отзывавшихся гулким звуком. Он показывал мне музыкальные утесы, состоящие из фонолитов и риолитов, застывших огромными органами: я ловил себя на том, что жду их резонанса, мечтаю, чтобы ветер подул на этот колоссальный инструмент и мы услышали пение его труб, Баха или Брукнера… По мере того как мы поднимались и он показывал мне кварцы, полевые шпаты, амфиболы, различимые невооруженным глазом в застывшей лаве, я видел перед собой уже не строгого профессора, блюдущего свой авторитет и торопящегося показать свои знания, – то был мужественный пятидесятилетний человек, полный страсти, силы движения, жажды открытий.
Когда мы добрались до вершины, безмерная радость захлестнула меня.
Крыша Сахары… Бесконечность впереди, сзади, со всех сторон… Круглая земля…
Я ни о чем не думал; безмолвный, я весь стал созерцающими глазами. Ни одной интересной или умной мысли не приходило в голову, я просто наслаждался, видя, вдыхая и выдыхая.
Тома стоял справа от меня, и мы, сияя, любовались видом. Мы долго оставались так, дыша в одном ритме; потом ему понадобилось назвать вершины: вот Акафу, вот Сергат, вот Ассекрем… Я снисходительно кивал. Названия значили мало, не суть, мелочь, нечто смехотворно человеческое перед гением природы, которого пытался обуздать язык. Мне нравилось не то, что говорил Тома, скорее волнение, которое мы оба разделяли.
Дональд достал прихваченный для нас завтрак: хлеб, крутые яйца, колбасу. Расположиться было негде. Нас притягивала пустота и сотрясал ветер. Самые закаленные остались стоять; я прислонился к скале; Сеголен села на камень. Я ел с аппетитом; на высоте три тысячи метров оранжевое сердце яйца и нежный мякиш обретали дивный вкус редкости.
– Освежиться!
Дональд следил за регулярными водными процедурами; по его сигналу мы должны были попить и ополоснуть лицо. Я снял с пояса свой единственный багаж – флягу и пульверизатор. Распыляя эвиан, я улыбнулся: мне показалось, что на моей коже мимоходом встретились снежные Альпы с черным Ахаггаром.
Внизу, очень далеко справа, я скорее угадал, чем увидел, указанный Тома вади Тахат, песчаный изгиб, где мы разбили лагерь. Невозможно было с такого расстояния разглядеть человека или верблюда. Мы стали царями мира.
После отдыха Дональд дал команду возвращаться.
– Я пойду вперед! – крикнул я.
– Ты узнаешь дорогу?
– Не беспокойся. Я хорошо ее помню.
Зачем я это сказал? С какой стати мне пришло в голову, что я узнаю камни? Как я мог забыть, что начисто лишен чувства ориентации?
В приподнятом настроении я начал спуск.
Тома пошел за мной, но вскоре остался позади: с грузом камней он двигался медленнее.
Я был пьян от счастья. Я шагал. Подпрыгивал. Бежал. Скакал. Оглядываться – зачем? Проверять маршрут – зачем? Моя сила окрылила меня. Мои ноги карабкались, лодыжки держали крепко, ступни сами выбирали устойчивый валун, избегая шаткого камня, дыхание казалось неиссякаемым. Я был непобедим.
Замедлить свой бег я не мог. Быстрее! Я должен шагать еще быстрее. Без устали. Упоение овладело мной. Никогда еще воздух так не наполнял мои легкие. Мое сердце до того переполнилось кровью, что, не беги я, наверно, лопнуло бы.
И я бегу… Осторожность подсказывает, что надо бы подождать спутников, но я наслаждаюсь моей силой, моей свободой. Одиночество возбуждает меня. И к чему она, осторожность? Я уверен в себе.
Я мчусь, идут часы. Часы бегут, словно минуты. Ни малейшей усталости!
И вот я внизу. Лагерь справа.
Я вижу скелет верблюда, выбеленные ветром кости. Надо же, когда мы поднимались, я его не заметил.
Я останавливаюсь как вкопанный.
По идее, здесь уже должен быть лагерь. За этими двумя округлыми глыбами.
Я больше не ориентируюсь. Обхожу их несколько раз.
Непонятно. Я не пасую, делаю несколько шагов вправо, влево, вперед, назад.
Что происходит?
Ничего.
Я ничего не узнаю. Раньше я перемещался в знакомом мире; в одну секунду он стал незнакомым. Где я?
Я не досадую, не злюсь на себя: я не понимаю. Я ошеломлен, ошарашен.
Вдруг я вздрагиваю. А где мои спутники, идут ли за мной?
Склон горы пуст. Где я шел? Вернуться назад? Я оглядываю окрестности и начинаю сомневаться. Что больше похоже на скалу, чем скала? На пик, чем пик? На пропасть, чем пропасть?
Я понимаю, что в этот вечер меня попутал бес… Тропа походила на ту тропу, но была другой.
Я зову:
– Дональд!
Собственный голос успокаивает меня. Он остается сильным, мужественным. Его наверняка услышат.
– Дональд! Тома!
Никакой реакции.
– Ого-о-о-о…
В долгом крике я усиливаю и модулирую мой голос.
Есть: кажется, я слышу ответ.
С облегчением я кричу снова, потом прислушиваюсь.
Эхо долетает до меня, разбиваясь о скалы.
После эха – тишина.
Тишина жуткая.
Окончательная.
Теперь становится ясно: я заблудился.
Я так потрясен, что в первый момент не думаю ни о голоде, ни о жажде.
Что делать?
Подняться на гору… Невозможно, скоро стемнеет.
Ждать… Но ждать кого? Ждать чего?
Я до крови кусаю губы.
Кричать? Снова кричать? Прислушиваться? Я принуждал себя к этому двадцать минут. Изматывает! Немного передохну и начну снова.
