18
А мой отец тем временем ходил вдоль краснокирпичных стен торгового Лоуэлла, в метель, ища себе работу. Зашел в темную, затхлую типографию – к «Рольфу».
– Послушай, Джим, ну как тут у тебя, я просто хотел спросить, не найдется ли у тебя тут вакансии для хорошего линотиписта с многолетним опытом.
– Эмиль! Господи боже мой, Эмиль!
– Привет, Джим.
– Ты куда запропастился, к чертовой матери? Эй, Чарли, гляди – Эмиль – Чокнутый Эмиль – ты что в Андовере делал, я слыхал.
– А, ну да – работал, игрался-забавлялся, то и это, искал, чем бы заняться – У меня ж по-прежнему жена, знаешь, да двое ребятишек, Джеки уже школу заканчивает, этой зимой легкой атлетикой занялся, бегает – Послушай, я смотрю, старика Когана тут уже нет.
– Нет, он умер прошлым апрелем.
– Да что ты говори-ишь… Ну, черт возьми. Ему ж за семьдесят уже было, да? – оба в смурном удовлетворенном согласии. – М-да, старый добрый Коган – сколько раз я видел, как он эту тележку свою толкал, всё бегом: глянешь на него и думаешь – вот так и может человек всю свою жизнь проработать.
– Это точно, Эмиль. – Какая-то прикидка наскоряк. – На самом деле, Эмиль – (и вот работа уже срастается, поскольку у Рольфа никого из знакомых нет больше во всей Новой Англии, кого бы он себе взял, кроме Эмиля Дулуоза, а на дворе как раз запарка) – в прошлую субботу я в ночь работал на «Теле», они мне звонят часов в шесть уже, постоянный у них заболел и не явился, поэтому я говорю «Ладно» и подъехал к ним, и господи ты боже мой – и свинец плавить пришлось, и столько гранок им отлил, что и в десятитонный грузовик бы не влезли, а закончил аж в шесть часов утра, вся шея занемела и ноги отнялись – всю ночь просидел.
– Я понимаю, Джим – Только на прошлой неделе сам старый пердун ко мне подходит, говорит, поехали спектакль поглядим, а потом у Билла Уилсона в номере партию распишем, а это же все в Лоуренсе, и мы из самого Андовера как погнали – Ох, там много хороших девчонок танцевало, мы понасмотрелись, и так и эдак в этом клубе «Жемчужина», на Холлис-стрит, и пивка попили, и я Биллу говорю: «Мне ж надо этот номер доверстывать еще», – а Билл смотрит на меня, ну вроде как: что ж ты до самой полуночи-то сидел.
А тем временем пацанчик с газетами в руке ждет, пока два старых приятеля – его босс и большой толстый дядька – прекратят трепаться, но они не прекращают.
Эмиль, полчаса спустя, выходит на снег, могуче откашливается, в рот – сигару, и семенит оттуда, что твой Малыш Рут или У. К. Филдз[41], точно так же надувшись, меленькими шажками, но хитренько и жалостно ухмыляясь всем, врубаясь глазами в улицы Лоуэлла.
– Ох да зарадибога, вон старик Чарли Макконнелл шкандыбает, у него этот хренов «форд-Т» с тех же самых пор, как у меня в 1929-м такой появился, и в Лейквью тогда на пикнике – даже тогда у него на физиономии было написано – жалкий неудачник, и до сих пор так, а я слыхал, у него все как надо получилось – Эта работа в Ратуше хорошие деньжата ему приносит, да и не прикончила его, и домик себе оттяпал в Предгорьях – Я-то никогда против Макконнелла ничего не имел – (хмыкает себе под нос, кашляет) – Ну, это уж как масть пойдет, наверное, их одного за другим земелькой засыплют на кладбище Эдсона, и уж больше не поездить нам так в Бостон… Годы, годы, сколько ж лет пролетело… сжирают… лица… уважаемых… да и неуважаемых людей… в этом городишке… не могут… ничего мне сказать… Я и не знаю, кто там Рай унаследует, кто ад, богатства, золото и все эти невообразимые бессчетные кассы, все нищие зассанные клочочки всех до единой могилок отсюда и до римской епархии и обратно, ей-богу, я все это видал и слыхал. Когда меня увезут ногами вперед, лучше пускай много денег не тратят, я-то все равно из своей глиняной перинки оценить этого не смогу – А им это лучше прямо сейчас понять. Ха ха ха ха! Ну и городок, если вдуматься – Лоуэлл.
Он подавил вздох.
– Что ж, именно тут моя женщина шторки повесила уже, видать, навсегда. А молокосос сидел в кухне возле радио, по имени Эмиль. Видимо, старушка предвидела, что с нею станет – такого зверя себе заимела, – но вместе с тем она, наверное, неплохо справилась с клочками – травы – И мне удалось поваляться вокруг ее пикника. Жена моя Энжи – Ладно. Господи, подскажи мне, если что-то пойдет не так, а Ты не захочешь, чтобы я туда шел. Я лишь стараюсь, чтобы всем хорошо было. И если я не смогу ублажить Тебя и весь свет да еще и Ти-Жана, то не смогу ублажить льва ангела и агнца одновременно. Слава те, Господи, и убери отсюда этих дерьмократов, пока вся страна псу под хвост не пошла!
Теперь он уже разговаривал сам с собой вслух и рассекал снег, нагнув голову, стиснув зубы от слякоти, поля шляпы опущены, пальто запорошено белым, в эти чудные таинственные часы обыкновенного дня в обыкновенной жизни в обыкновенной холодной тоскливой жизни.
Выскочив из «Пейзанского клуба» в час, школьный день окончен, шагая с Джи-Джеем и всей бандой, я столкнулся с отцом, когда он заворачивал за угол моста на Муди-стрит в самый завывающий покров метели, что сдувала все городские мосты, и по снежным доскам дальше домой мы кегельными шарами покатились вместе – банда впереди, мы с Па позади, треплясь и болтая.
– Мне на тренировку в четыре.
– Я приду на открытие в субботу – Слушай, а если нам вместе поехать?
– Конечно. Поедем с Луи Морином и Эмилем Ладо на автобусе.
– Ах, Ти-Жан, ты б знал, как я горжусь, что у тебя в команде все хорошо получается, ей-богу, аж мое старое сердце радуется. Я сегодня работу у «Рольфа» получил – похоже, я тут задержусь на какое-то время – Старый Мрачный Котейка – я, конечно, буду глаза мозолить, но ты на меня внимания не обращай. Буду на правительство гундеть, про то, куда Америка катится с тех пор, как я таким же пацаном был, как ты. А ты все равно не бери в голову, парнишка, – но, может быть, когда старше станешь, поймешь, каково мне.
– Ага, Па.
– Подумать только, а – ха ха ха.
– Слушай, Па!
– Что, парнишка? – поворачивается ко мне нетерпеливо, смеясь и блестя глазами.
– Ты знаешь, кто в конце концов побил того новичка Уитни во Флориде?
– Ну да, знаю, я на него один к пятидесяти на все заезды в клубе поставил, дурачина – Да-а, пар – Ти Ж – Джек – (залепетал, пытаясь назвать меня по имени) – да, парнишка, – серьезно, издалека, задумчиво, схватив меня за руку, сообразив, что я всего лишь ребенок. – Да, мальчик мой – да сынок – мой парнишка. – И в его глазах таинственная дымка, густая от слез, что взбухают из тайной почвы его существа и всегда темны, неведомы, уверены в себе, будто и нет никаких причин для реки.
– Это придет, Джек, – и по лицу его видно, что имеет в виду он только смерть. – И что там будет? Может, надо познакомиться на Небесах с кучей людей, чтоб жизнь удалась. Это придет. Не нужно ни души знать, чтобы знать то, что я знаю – ожидать того, чего я ожидаю – чувствовать себя живым и умирать у себя в груди каждую минуту пожизненного дня – Когда ты молоденький, хочется плакать, а когда старенький, хочется умереть. Но теперь это для тебя пока слишком глубоко, Ti Mon Pousse (Маленький Мой Большой Пальчик).
Вечер среды подошел медленно.
– Сядь здесь, со мной.
Это Мэгги, важная, ноги скрещены, руки сложены на коленках, на тахте, в гостиной, большой свет шпарит вовсю, ее двоюродный брат сейчас покажет нам, как у него получается какой-то фокус. Какой-то детский финт из руководства к набору, мне скучно (как от телевидения), но Мэгги смертельно серьезна и скептична и следит за каждым движением Томми, поскольку, как она выражается: «Он такой бесенок, глаз да глаз за ним нужен, самые гадкие штуки проделывает и еще насмехается, просто жулик какой-то», – Томми, симпатичный популярный мальчуган, его обожают все девчонки Кэссиди, смотрят на него снизу вверх и ревут от хохота в гостиных и на кухнях, когда он выступает, от живости своей чуть не на голове ходит, хороший пацан, глазенки сияют, на них падают волосы, весь ликует, малышня, уже отправленная спать, подглядывает с верхней площадки лестницы, где обои освещает тускло-розовым ночником – Поэтому я наблюдаю за Мэгги, наблюдающей за Томми, – краем глаза. Сегодня вечером она прекраснее обычного, у нее в волосах белая розочка или какой-то еще цветок, слева торчит, волосы спадают по обеим сторонам ее лба, чуть ли не на глаза, губы сжаты (жует резинку), чтобы смотреть и сомневаться. На ней кружевной воротник, очень изящный, днем она ходила в церковь и к миссис О’Гарра ниже по Челмзфорд-роуд взять порошок для кекса на вечеринку. На груди ее платья – крестик; кружево на коротких рукавах; на обоих запястьях по браслетику; руки сложены, милые белые пальчики, что я разглядываю с бессмертным вожделением подержать в своих и вынужден ждать – пальчики, которые я знаю так хорошо, немножко холодные, шевелятся, чуть-чуть движутся, когда она смеется, однако чопорно остаются сложенными в руках – ее ноги скрещены, выглядывают милые коленки, без чулок, ниже – округлые икры, намек на снежные ноги, платьице жалко драпирует эту позу взрослой дамы. Волосы ее распущены, черные и тяжелые, мягкие, гладкие, волнистые, спускаются на спину – белая плоть и угрюмые неверующие речные глаза, прекраснее всех глаз солнцеглазых блондинок «МГМ», Скандинавии и западного мира – Млеко чела ее, плод ее лика, крепкая шелковистая гордая прямая шея юной девушки – я впитываю всю ее в сотый раз за тот вечер.
