– Он очень агрессивный ребенок, склонный к разрушительному поведению, – написал он, вспоминая то, что рассказывала ему мать, и, очевидно, отчетливо запомнив наше посещение.
У матери на все было готово объяснение.
– Он увидел своего отца, охваченного огнем, и его мозги тоже поджарились, – объясняла она, используя эту придуманную фразу и повторяя всем, кто готов был слушать. – Вот почему он такой дерганый. И очень привередливый едок тоже. Поэтому он худой как щепка и так плохо выглядит. Для нас он – одно сплошное беспокойство. Он так плохо ест, что стал тощим, и у него все зубы сгнили.
Мать продолжала болтать без умолку, как будто эмоциональное напряжение от всего этого было сильнее, чем она может вынести, и говорила, что теперь, когда нашла доброго человека, готового выслушать, она должна излить ему душу и рассказать обо всех своих переживаниях.
– Мы знаем, что вы – хорошая мать, – заверила ее социальная работница, полностью поддаваясь этому спектаклю. – Но вы поступили неверно, оставляя Джо дома и пытаясь разобраться с проблемой собственными силами. Мы можем вам помочь. Для этого мы и существуем. Вы должны доверить нам сделать все возможное для него, для вас и для вашей семьи.
Маме, похоже, нравилось получаемое внимание. Ее первоначальное беспокойство по поводу того, как будут развиваться события, когда меня обнаружат, развеялось; она нашла способ не только выйти сухой из воды после того, что вся семья вытворяла со мной на протяжении последних трех лет, но и выглядеть настоящей матерью-героиней.
Как только социальная работница ушла, еще раз заверив нас, что все будет в порядке, мама сняла с меня новую одежду и отправила обратно в подвал. Я был даже рад спуститься, пока не сделал чего-нибудь, что мать сочла бы неправильным и не вышла из себя. Когда я вновь оказался заперт в темноте, я сел на матрас и начал как следует обдумывать только что произошедшее, пытаясь понять, что все это значило.
Как только я понял, что эта женщина на самом деле приходила помочь, а не убить меня, мне пришло в голову, что мое положение может значительно улучшиться. Теперь внешний мир знал о моем существовании, и мама столкнулась с очевидностью, что она больше не может держать меня в подвале. Если я пойду в школу, то смогу завести друзей, и мне не придется все время проводить в одиночестве.
Действительно, спустя несколько дней меня отвели наверх, и мама сказала, что теперь многое будет по-другому.
– Если ты обещаешь, что будешь хорошо себя вести, – сказала она, – можешь вернуться в комнату Ларри и Барри.
Помня, как мои старшие братья относились ко мне в прошлом, я бы с гораздо большим удовольствием предпочел жить в комнате Элли и Томаса, но знал, что такой вариант даже не рассматривается, так что просто никак не показывал своего протеста. Я не хотел рисковать и снова раздражать маму, выглядя неблагодарным за ее предложения, особенно теперь, когда все начинало складываться в мою пользу.
– Теперь нас больше устраивает, чтобы ты вышел из подвала, – сказала мне мать, – потому что Амани хочет использовать его для других целей.
Думаю, она просто старалась скрыть, что ей приходится делать то, что не входило в ее планы, и чего ей не хочется делать только из-за социального работника. Мать хотела, чтобы все выглядело так, как будто это она решила вызволить меня из тьмы, как будто я получил достаточное наказание за мои прошлые преступления и теперь должен получить еще один шанс пожить в кругу семьи, чтобы она посмотрела, усвоил ли я урок и исправился ли.
Впрочем, когда я подумал, что ко мне будут относиться так же как и к остальным членам семьи, я глубоко ошибался. Несмотря на то что мне разрешили жить в комнате братьев, мне все еще было запрещено трогать их вещи, и у меня по-прежнему не было своих. В первый вечер, когда меня выпустили из подвала, мама позвала меня спуститься из спальни, куда я был сослан, вниз, на кухню пить чай. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди, пока я спускался по ступенькам и до меня доносился запах горячей еды, но я не знал, какого приема ждать от остальных. Вся семья сидела вокруг стола, и я нерешительно переступил через порог кухни, когда увидел, что между ними есть один свободный стул. Я ни разу не сидел с ними за столом с тех пор, как умер отец, и был смущен и взволнован, робко садясь на стул. Я был ужасно голоден и с трудом мог поверить, что получу нормальную горячую еду на тарелке. Амани странно на меня смотрел, и я избегал его взгляда, упорно уставившись в стол прямо перед собой, решив вести себя хорошо и никого не расстраивать, чтобы не лишиться шанса нормально поесть. Меня несколько настораживало то, что все ведут себя очень тихо, как будто ждут чего-то, что должно случиться с минуты на минуту.
– Какого хрена ты делаешь? – крикнула мать.
Я не понимал, что я сделал не так, но Амани ударил меня тыльной стороной ладони так сильно, что я отлетел на кафельный пол, туда, где, по их мнению, мне было самое место.
– Как ты осмелился сесть с нами, парень? – прорычал он мне. – Что я говорил тебе о том, как себя следует вести, а, маленький ублюдок?
– Меня от тебя тошнит, – пожаловалась мать, награждая меня еще одним точным ударом.
– Забирайся под стол, – скомандовал Амани, пока Ларри и Барри давились от смеха. Когда они бросили мою еду на пол, топча ее ногами и приказывая слизывать каждый кусочек, я понял, что на самом деле ничего ни капельки не изменилось.
Теперь, когда я больше не жил в подвале, мне сказали, что в доме устанавливаются новые правила, при нарушении которых я буду немедленно брошен обратно в свою клетку. Моя одежда должна всегда храниться в гардеробе наверху, и носить ее мне разрешается только в школу или если кто-то приходит к нам домой. Амани сказал, что я всегда должен надевать одежду при посторонних из-за моих синяков и шрамов.
– Ты выглядишь омерзительно, – сказал он мне. – Настоящее месиво.
Пока я никому не был для чего-нибудь нужен, я должен был сидеть в углу спальни, подальше от окна, и ничего не делать, пока мне не найдут занятие. Если меня заставали играющим или я проявлял неповиновение каким-то еще образом, я всегда получал кожаного ремня Амани. Мне никогда не разрешали играть вне дома. Все выглядело так, как будто меня просто перевели в другую камеру, только эта была теплее, светлее и лучше пахла. Бывали моменты, когда я скучал по уединению своего подвала. Внизу я даже не представлял, как медленно тянется время, но в спальне у меня перед глазами всегда были часы, и я гипнотизировал их взглядом целыми днями, мечтая, чтобы время летело быстрее, чтобы кончился еще один день и приблизилась та заветная минута, когда смогу сбежать. Так же, как Уолли. Звук часов становился в моей голове все громче – «тик-так, тик-так» – с каждым днем. Я пытался заткнуть уши пальцами, чтобы не слышать тиканья, но это не помогало.
– Ты больше не можешь спать на полу, – сказала мама. – Ты пачкаешь комнату, и от ковра начинает пахнуть. Теперь будешь спать в одной кровати с братьями.
Ларри и Барри не очень-то понравилась эта идея, и они все время пинали и били меня, чтобы показать, как сильно я им не нравлюсь.
– Ты воняешь, – говорили они. – Ты безобразный маленький ублюдок.
Амани запретил им бить меня по лицу, потому что синяки мог заметить кто-нибудь из социальной службы, но в остальном они были вольны делать что угодно. Вскоре братья поняли, что, имея меня под боком, они могут столько раз срывать на мне свою сексуальную неудовлетворенность, сколько захотят, и по очереди насиловали меня, а иногда еще и друг друга, чтобы получать удовольствие вместе. Им, похоже, нравилось это делать, но меня они всегда заставляли, потому что мне это не нравилось. Мне было больно. Если я пытался сопротивляться их желанию, Ларри и Барри наговаривали на меня матери, обвиняли в плохом поведении, и она меня избивала. Я соглашался почти на все, чего они хотели, потому что даже это было лучше, чем побои от матери. Я знал, что она никогда не примет мою сторону в борьбе против них и что надо мной всегда висит угроза быть отправленным обратно в подвал. Иногда я боялся уснуть и проснуться от того, что мои братья со мной делают, и, когда наконец проваливался в сон от усталости, моментально оказывался в одних и тех же кошмарах, снова и снова.
Мне снилось, что я крадусь вниз по лестнице, пытаясь сбежать от Ларри и Барри и добраться до входной двери. Я видел, как из-под двери брезжит белый свет, словно тонкая полоска свободы на горизонте, но чем сильнее я пытался добраться до нее, тем сильнее чувствовал, как меня затягивает назад что-то огромное, и все происходит как в замедленной съемке. Если мне и удавалось добраться до заветной двери и открыть ее, я немедленно просыпался в ужасе. Даже теперь мне иногда снится этот же кошмар. Мой зад практически постоянно мучительно болел по утрам от того, что со мной ночью вытворяли братья, и часто он даже кровоточил, а я боялся, что запачкаю постельное белье или ковер. За это всегда следовало жестокое наказание.
