– Пожалуйста, сейчас. Детка, пожалуйста.
– О, мамочка…
– Уизл, пожалуйста, – прошептала мама.
– Я буду скучать по тебе, – сказала я и заплакала. Я знала, что мама не выносит слез. Она сказала:
– Да, будешь.
Я наклонилась и поцеловала ее в волосы, свалявшиеся от болезни и долгого лежания в постели. А потом я повернулась и, взяв свои вещи, пошла не оглядываясь. Но когда я переступила через порог, то не смогла идти. Я крикнула, не оборачиваясь.
– Мамочка, я тебя люблю!
Я стояла лицом к коридору, но ее кровать была ближайшая ко мне, и я уверена, что мама меня услышала. Она не ответила, но я говорю себе, что она меня услышала. Я говорила это себе много раз.
Я сразу же пошла на сестринский пост и стала их умолять, чтобы они не давали ей страдать. И они ответили, что не дадут ей страдать. Но я им не верила. Когда мне удаляли аппендикс, в моей палате умирала женщина, и она страдала. Пожалуйста, умоляла я сестер – и видела в их глазах непомерную усталость людей, которые ничего больше не могут сделать.
В коридоре был отец. Увидев, что я плачу, он покачал головой. Я села рядом с ним и шепотом передала то, что сказала мама: она хочет, чтобы я уехала.
– Когда будет церковная служба? – спросила я. – О, пожалуйста, сообщи мне, папа, когда она будет. Я сразу же приеду.
Он ответил, что службы не будет.
Я понимала – чувствовала, что понимаю.
– Но ведь придут люди, – сказала я. – У нее же были заказчицы, которым она шила, и люди придут.
Отец покачал головой.
– Никакой службы, – повторил он.
И после маминой смерти не было церковной службы.
Не было службы и в следующем году, когда умер от пневмонии отец. Он не разрешил брату показать его доктору. Я прилетела всего за несколько дней до его смерти и остановилась в доме, который не видела так много лет. Он напугал меня, этот дом, своими запахами и теснотой. Напугал тем, что отец так болен, а матери больше нет. Больше нет!
– Папочка, – сказала я, присев возле него на кровать. – О, папочка, прости меня. Прости, папочка.
Отец сжал мою руку, и его глаза были полны слез, а кожа была такая тонкая. Он сказал:
– Люси, ты всегда была хорошей девочкой. Какой же хорошей девочкой ты всегда была!
Я совершенно уверена, что он сказал мне это. Кажется, моя сестра после этих слов вышла из комнаты. Отец умер в ту ночь – точнее, очень рано утром, в три часа. Я была с ним одна. Когда вдруг стало очень тихо, я взглянула на него и сказала:
– Папочка, перестань! Перестань, папочка!
Когда я вернулась в Нью-Йорк после того, как в последний раз видела отца – а годом раньше мать, – мир стал для меня другим. Муж казался незнакомцем, дети, у которых была пора юности, казались равнодушными к моему миру. Я в самом деле чувствовала себя потерянной. Меня охватила паника, как будто семья Бартон, мы пятеро – несмотря на все нелады, – была чем-то вроде домика улитки надо мной. Я его не замечала, пока он не исчез. Я постоянно думала о моих брате и сестре, о том, какими растерянными были их лица, когда умер отец. Мы пятеро были нездоровой семьей, но теперь я осознала, как крепко оплелись наши корни вокруг сердца каждого из нас. Мой муж сказал:
– Но ты же даже не любила их. – И после этого меня еще сильнее охватил страх.
Моя книга получила хорошие отзывы в прессе, и мне неожиданно пришлось путешествовать. Люди говорили: надо же – проснуться наутро знаменитой! Я выступала в шоу утренних новостей на государственном канале, и ведущая сказала: «Вы должны выглядеть счастливой. Вы такая, какой хотят стать все эти женщины, которые сейчас одеваются, собираясь на работу. Так что сделайте счастливое лицо». Мне всегда нравилась эта ведущая. Шоу новостей было в Нью-Йорке, и, вопреки ожиданиям людей, я не оробела. Страх – это занятная вещь. Я сидела в кресле, и к моему лацкану был прикреплен микрофон. Я смотрела в окно, видела желтое такси и думала: «Я в Нью-Йорке, я люблю Нью-Йорк, я дома». Но когда я ездила в другие города – что мне порой приходилось делать, – то постоянно пребывала в страхе. В номере отеля так одиноко. О господи, как там одиноко.
Это было как раз перед тем, как электронные письма стали обычной формой переписки. И когда вышла моя книга, я получала много весточек от людей, которые рассказывали мне, что значит для них эта книга. Я получила письмо от художника из моей юности. Он написал, что ему очень понравилась моя книга. Я отвечала на каждое полученное письмо, но на его письмо не ответила.
Когда Крисси уехала в колледж, а на следующий год – и Бекка, я подумала – и это не просто слова, я говорю правду, – подумала, что умру. Ничто не подготовило меня к такому. И я обнаружила, что это действительно так: у некоторых женщин как будто сердце вырывают из груди, а другие обретают свободу, когда их дети уезжают. Доктор, которая делает меня непохожей на мою мать, спросила, что я почувствовала, когда мои дочери уехали в колледж. Я ответила:
– Мой брак закончился. – И поспешно добавила: – Но ваш не закончится.
– Возможно, закончится. Возможно.
Когда я ушла от Уильяма, то не взяла деньги, которые он мне предложил, а также деньги, полагавшиеся мне по закону. По правде говоря, я не считала, что заслужила их. Мне только хотелось, чтобы у моих дочерей было достаточно, и этот вопрос был сразу же решен. А еще мне становилось неуютно при мысли о происхождении этих денег. В мозгу у меня все время звучало одно слово: нацисты. А для себя мне были не нужны эти деньги. К тому же я делала деньги… Какой же писатель делает деньги? Но я делала деньги и продолжала зарабатывать еще, и я считала, что не должна брать деньги Уильяма. Но когда я говорю: «А для себя мне не нужны эти деньги», то имею в виду следующее: когда я росла, то обходилась малым. Я могла назвать своим только содержимое собственной головы. Поэтому мне не нужно было много. Кто-то, выросший в таких же условиях, как я, мог бы хотеть больше – а я нет. Однако так вышло, что я зарабатывала деньги, так как мне посчастливилось с книгами. Я вспоминаю, как мама сказала тогда в больнице, что деньги не помогли ни Элвису, ни Мэри «Миссисипи». Но я знаю, что деньги имеют большое значение в браке, в жизни. Деньги – это сила, я это знаю. Что бы я ни говорила и что бы ни говорил кто угодно, деньги – это сила.
Это не история моего брака. Я уже говорила, что не могу написать эту историю. Но порой я думаю о том, что знают о нас первые мужья. Я вышла замуж за Уильяма, когда мне было двадцать лет. Мне хотелось стряпать для него. Я купила журнал, в котором были замысловатые кулинарные рецепты, и приобрела все необходимые ингредиенты. Однажды вечером Уильям, проходя через кухню, взглянул на сковородку, стоявшую на плите, а затем вернулся на кухню.
«Пуговка, – спросил он, – что это?» Я ответила, что это чеснок. И сказала, что, согласно рецепту, нужно поджарить зубчик чеснока в оливковом масле. Он мягко объяснил, что это головка чеснока и ее нужно очистить и разделить на зубчики. Я и сейчас так ясно вижу большую неочищенную головку чеснока в центре сковородки с оливковым маслом.
Я перестала стряпать, когда родились девочки. Могла приготовить цыпленка, сварить им овощи, но, честно говоря, еда никогда особенно меня не интересовала, как интересует многих в этом городе. Жена моего мужа любит готовить. Я имею в виду, моего бывшего мужа. Его жена любит готовить.
Мой нынешний муж вырос в пригороде Чикаго. Он рос в большой бедности; порой в их доме было так холодно, что они ходили в пальто. Его мать периодически попадала в психиатрическую лечебницу. «Она была безумна, – рассказывает мне муж. – Не думаю, что она любила кого-нибудь из нас. Не думаю, что она вообще могла любить». В четвертом классе он играл на виолончели друга, и с тех пор играет, причем блестяще. Всю свою взрослую жизнь мой муж профессионально играет на виолончели, он работает в филармонии нашего города. У него громкий, раскатистый смех.
Он доволен всем, что бы я ни приготовила.
Но мне бы хотелось сказать еще одну вещь об Уильяме. В ранние годы нашего брака он брал меня на матчи на «Янки-стэдиум». Конечно, это был старый стадион. Он брал меня туда – пару раз вместе с детьми. Меня удивляла легкость, с которой он тратил деньги на билеты. Я удивлялась, когда он предлагал мне хот-дог и пиво.
Вообще-то мне не следовало удивляться: Уильям был щедрым. По-видимому, мое удивление как-то связано с тем случаем, когда отец купил мне засахаренное яблоко. Я с благоговением наблюдала за играми с участием «Янкиз»[26]. Впрочем, я ничего не знала о бейсболе. «Уайт Сокс»[27] мало что для меня значили, хотя я и чувствовала что-то вроде преданности им. Но после тех игр я любила только команду «Янкиз».
Помню, как наблюдала за игроками, которые бегали по полю и били. Особенно мне запомнилось солнце, садившееся за здания Бронкса. Оно заходило, а потом начинали зажигаться городские огни. Это было так красиво. Я чувствовала, что мне открывается мир – вот что я хочу сказать.
