Ознакомительная версия.
«Эльзе, привет! Это Марта. Ты еще часок будешь дома?» «Привет! Буду. Принеси мне бутылку лимонной воды». Небольшая бутылка воды в руках тетки выглядит как эрегированный член, а большая – как огнетушитель или дайверский баллон с кислородом. «Принесу, если не забуду. Слушай, мне вообще кое-что от тебя нужно. Дедовы письма с фронта. Помнишь, где они у тебя лежат?» «В маминой шкатулке. Сейчас достану. Не забудь о воде!»
Эльзе была счастливой женщиной, муж ее любил, это признавали даже те, кто терпеть его не мог. Хакан слишком рано умер, слабое сердце. Возможно, если бы он меньше любил тетку, его жизнь была бы длиннее, но не судилось. «У того, кто умеет любить, быстро снашивается сердце», – поэтично говорил Манфред. Кульминационная Ханна всегда реагировала так: «Да ты что? Ну, тогда твое после кончины будет таким нетронутым, хоть на органы отдавай. Сердце, которое не проехало даже метра любви».
После смерти мужа тетка не выходила из дому без черной сетчатой вуали. Отец считал, что это просто сдвиг на трауре, пока Манфред прямо не спросил тетку, зачем она это делает, ведь уже столько времени прошло. Тетка ответила: «Понимаешь, когда я надеваю вуаль и сквозь нее смотрю на других людей, мне приятно сознавать, что они – заключенные, а я, свободная, смотрю на них через решетку». Оказывается, она нас все время держала в заключении! Даже членов семьи, хорошо, что нам она время от времени носила передачи и ходила на свидания, открывая лицо.
Она никогда не работала, ни до замужества, ни после. «Работа отнимает мечты», – говорила она. После смерти Хакана Эльзе занималась тем, что постоянно переустанавливала памятники на его могиле. Отец это называл «Эльзины надгробульки». Сначала памятник Хакану был стандартным – композиция из Католического Креста и Полумесяца. Манфред на это заметил, что, судя по памятнику, Хакан был бирелигиозным. Если бы кто-то поинтересовался моим мнением по поводу памятника, я бы выбрала логотип Интерпола, потому что это было единственное, кроме любви, во что верил господин Димерель. Как-то я поделилась своими соображениями с Манфредом, он немного подумал и сказал, что логотип Интерпола выдумали маньяки. Потому что ни одному нормальному человеку не придет в голову пронзить земной шар мечом, да еще навесить с обеих сторон две плошки (весы Фемиды) для того, чтобы туда стекала земная кровь. Художники или спасут этот мир, или изнасилуют его.
На дружбе Креста и Полумесяца тетка не остановилась. Обелиски были разные. Имя Хакан, выгравированное на турецком; кованая роза; ветвь оливкового дерева; два разноцветных сердца; ятаган; конь… Конь меня потряс. В голову полезли вульгарные ассоциации, спросить у тетки, что все это значит, я не решилась. Но конь долго не простоял, так как на него любили залезать и фотографироваться дети. Тетке это не понравилось. Коня сменил ангел с лицом совы. Не знаю, кто его делал, но Манфред фотографировал его со всех сторон, ангел-сова его явно возбуждал. Что или кто охраняет покой Хакана сейчас, я не знала, так как я очень редкий гость на кладбищах.
Тетя Эльзе была в коралловом. Она схватила воду и исчезла. На столике стояла бабушкина шкатулка. Дедовы письма были скреплены двумя офисными скрепками, почерк у деда был каллиграфический, я никогда не умела писать так аккуратно. Могу себе представить, какими бы были мои письма с фронта, их бы никто не смог прочитать, разве что спецслужбы или аптекари.
«Их было четыре, а сейчас три. Не знаю, где еще одно, буду искать. Может, читала, куда-то положила, забыла… Хотя не помню, чтобы я это читала. Ладно. Ты как?» Тетка присела рядом со мной на диван. Я решила рассказать ей о смерти деда. В конце концов, если человек помешан на смерти любимого, вряд ли он будет убиваться из-за смерти отца, которого никогда не видел. «Я – это очень странно, позавчера была на кремации твоего отца». «Это новая антифашистская игра молодежи? Еще раз убивать преданных орлов Рейха? Интересно… Ничего не читала об этом в прессе». «Нет. Дед был жив. Как оказалось. Был жив и был сумасшедшим. Его содержали в одном из специальных заведений. После себя оставил несколько записей на псевдоиврите, жуткие рисунки, Библию и хасидскую шляпу. Пока что все эти вещи у отца. Можешь посмотреть». «Зачем? Я и так знаю, что мне не подойдет хасидская шляпа. Хасидская шляпа с вуалью, бррррр». «Бррр. Да. Кроме того, она великовата для тебя».
«От чего он умер? Вряд ли от угрызений совести, ему сколько исполнилось?» «Девяносто четыре. Рак позвоночника». «Говоришь, он был сумасшедшим?» «Думаю, да. По крайней мере, все об этом говорят, даже Олаф, а ты знаешь, что он очень осторожен в оценках. Деда отправили в печь в разноцветных носках и ботинках, он не любил одинаковых вещей». «Я так и знала, что ничего хорошего мы от него не унаследуем. Сумасшествие и онкоболезни. Как будто одного сумасшествия мало», – пробурчала Эльзе. Трудно не согласиться.
«Я пойду, тебе очень идет этот цвет. Ты в нем, как маленький симпатичный риф». «Как ты думаешь, мне нужно надеть что-то траурное?» Я пожала плечами. «Отец не надевает». Тетка рассматривала меня. Я ничего не могла с собой поделать. Да, я никогда не одеваюсь ярко, но сегодня я была в темно-серой рубашке с черным кантом и черной юбке.
«Ты выглядишь, как некролог», – заметила Эльзе. «Я очень прониклась этой смертью, не могу объяснить почему, думаю, ты меня понимаешь». «Не очень, если честно. Ты намекаешь на мою скорбь о Хакане? Но я ведь его любила, мы перетекали друг в друга, мы даже обменялись смехом. Ты заметила? Я сейчас смеюсь так же, как смеялся при жизни он. А он там… где-то он есть. Он смеется, как я». «Ты смеешься басом?» «Марта, Марта. Вы – молодые и такие невнимательные, при чем здесь тембр?» Я силилась припомнить, как смеялся Хакан, мне казалось, что он если и смеялся, то беззвучно. «Хакан смеялся беззвучно». И тут я заметила, что тетка смеется. Лучики морщинок вокруг ее глаз превращали их в хвостатых птиц. Она смеялась беззвучно. Я превратилась в складной стул, поцеловала ее, положила письма в сумку и пошла прочь. Люблю ли я Дерека так же, смогу ли присвоить его смех? Я попробовала сымитировать. Ужас. То, что у других выглядит естественно и даже трогательно, в моем случае всегда превращается в фарс.
Незаметно время поглотило полдня. Стоило проверить электронную почту, я не преминула это сделать и не зря. В ящике было сообщение от секретарши госпожи Доры Тотер-Габор, через час я должна быть в министерстве. Я отправилась туда.
Я чувствовала себя неловко. Я не знала, как следует себя вести с бывшими однокурсницами, бросаться им на шею, визжать, целоваться и рассказывать о детишках? Не могу сказать, что во время учебы мы с Дорой были близкими подругами, но мы вместе ходили в кино, у нас была общая компания, даже один влюбленный в нее юноша бросил ее и стал цепляться ко мне со словами: «Я больше не доверяю красивым женщинам». Я его понимала, я тоже не очень-то доверяла красивым женщинам, например собственной матери. Дору можно было фотографировать, делать из фотографий открытки и смело отправлять на фронт всем солдатам Рейха, они бы были в восторге. Деду, наверное, тоже понравилось бы, если бы он мог знать, что его делом занимается именно она. Белокурая, сероглазая, красивая.
Мудрая Дора быстро решила мою проблему стиля поведения. Секретарша, похожая на серую цаплю благодаря своим тоненьким ножкам в странных чулках сизого цвета, длинному носу и серому костюму, любезно проводила меня в ее кабинет. Дора встала и протянула мне руку. «Добрый день, фрейлейн Вайхен. Рада видеть тебя, Марта». Отвечая на ее пожатие, я не могла не вытаращиться на нее. Дора похудела, состригла свои кудри, вызывающие девичью зависть, и стала очень похожей на актрису Шэрон Стоун. До такой степени, что на кончике моего языка уже выделывал акробатические этюды вопрос: «А ты носишь трусики?» Неожиданный вопрос к руководителю департамента. Дора была одета в платье из тяжелого шелка теплого желтоватого цвета, на ее шее висели бусы из необработанного янтаря. Мать говорила о таких женщинах, что они безошибочно чувствуют свое превосходство. «Проходите. Вам удобнее на «вы» или на «ты»?» «Извините, но я пока не решила». «Я вас слушаю».
На столе у Доры лежала папка, у меня не очень хорошее зрение, но я разглядела, что это были материалы, связанные с дедом. «Недавно умер мой дед, Отто фон Вайхен, он был, эээ…»
«Марта, я знаю, кем был ваш дед, но практически ни кто не понял, кем он стал . У нас очень мало свидетельских показаний. Мало материалов. Я дам вам эту папку, чтобы вы имели возможность со всем ознакомиться, а некоторые бумаги даже скопировать». Я поблагодарила. «Но вряд ли вам это что-то даст. Нам это не дало ничего. Кроме понимания того факта, что ваш дед сошел с ума, когда находился на территории Украины, в предместье Житомира, в 1943 году. Причины его сумасшествия нам неизвестны. Сам он, как вы понимаете, ничего объяснить не мог. Врачи, руководство – тоже. Стандартные отписки: реакция на стрессовую ситуацию, причем никто не знает, что это был за стресс. Вероятно, более сильный, чем сама война. Никто ничего не понял. Очевидным и доказанным есть только одно: его безумие. В папке не так уж мало бумажек, но, несмотря на то, что каждая сплошь испещрена буквами, печатями, подписями, на самом деле они бессодержательные. В нашей работе такое постоянно случается.
Ознакомительная версия.
