– Ты Эт Десмонд и ничуть не изменилась, только остригла косички.
Он чмокнул ее в лоб, нахал.
– Так, значит, ты решил наведаться к призракам прошлого, – сказала Эт, думая, не заметил ли их кто.
– Не наведаться, а самому явиться таким призраком.
Он рассказал ей, как до него дошли слухи, что гостиница снова открылась, и что до этого он работал водителем на экскурсионном автобусе, возил туристов во Флориде и Банфе. И в ответ на ее вопрос сообщил, что у него было две жены. Но не спросил ее, замужем ли она, считая само собой разумеющимся, что замуж она не вышла. Замужем ли Чар, он не спрашивал, но Эт сама ему сказала.
Эт хорошо помнила, когда впервые осознала, что Чар красавица. Она разглядывала фотографию: Чар, она сама и их брат – тот, что утонул. На фото Эт было десять, Чар четырнадцать, а Сэнди семь, и старше он не стал. Их сфотографировали всего за несколько недель до того дня, дольше которого брату не суждено было прожить. Эт сидела в кресле без подлокотников, а Чар стояла позади нее, опершись на спинку. Сэнди в матросском костюмчике расположился, скрестив ноги, на полу – или на мраморной террасе, как можно было подумать благодаря всего лишь пыльной пожелтевшей ширме, создававшей на снимке иллюзию колонны, драпировки и пейзажа из тополей и фонтанов на заднем плане. Перед съемкой Чар заколола челку и подняла волосы повыше, надела ярко-голубое шелковое платье – цвет, конечно, на фотографии не был виден, – доходившее ей до щиколоток и отделанное сложным бархатным узором. Она слегка улыбалась, спокойная и уверенная в себе. Ей можно было дать лет восемнадцать, а то и все двадцать два. Ее красота не имела ничего общего с прелестью аппетитных милашек, которую в те времена тиражировали в календарях и на крышках коробок для сигар: ее красота была пронзительная и хрупкая, непокорная и дразнящая.
Эт долго смотрела тогда на снимок, а потом пошла в кухню взглянуть на Чар. Был день стирки. Женщина, приходившая помогать по хозяйству, проворачивала выстиранную одежду через валки для выжимания, мать села передохнуть и смотрела невидящим взглядом сквозь прозрачную дверь (она так и не пережила гибель Сэнди, да никто и не надеялся, что переживет). Чар крахмалила отцовские воротнички. Отец держал на главной площади табачно-конфетную лавку, и ему каждый день требовался свежий воротничок. Эт приготовилась увидеть перемену в Чар, ведь теперь и фон был совсем не тот, что на фотографии. Но ничего такого не произошло. Почти надменная гармония, замеченная Эт на снимке, и теперь была видна в лице наклонившейся над крахмальным тазом Чар, молчаливой и недовольной (она ненавидела дни стирки, жару и пар, тяжелые мокрые простыни, чавканье стиральной машины… по правде говоря, она вообще не любила домашнюю работу). Эт пришлось понять, без особого, впрочем, удовольствия, что волшебство имеет вполне реальные черты и они проступают там и тогда, где и когда ты этого вовсе не ожидаешь. Она почти уверовала в то, что красавицы существуют только в сказках. Они с Чар бегали смотреть, как по воскресеньям пассажиры сходили с прогулочного пароходика и шли к гостинице. Столько было белого, что слепило глаза, – платья и зонтики дам, летние костюмы и панамы мужчин, не говоря о солнечных бликах на воде, и все это под звуки оркестра. Но внимательно разглядывая дам, Эт обнаруживала недостатки. Грубая кожа или толстый зад, цыплячьи шеи или тусклые волосы, закрученные в пышные прически, скорее всего с помощью бигудей. Эт всегда все подмечала, с ранней юности. В школе ее уважали за самообладание и острый язычок. Когда кого-то из девочек вызывали к доске, именно Эт неизменно сообщала ей, что у нее на чулке дырка или распоролась подшивка на подоле. Именно Эт передразнивала учительницу (но всегда в углу школьного двора, в безопасном месте, чтобы никто не услышал), как та читала в классе «На погребение сэра Джона Мура»[4].
И все же Эт было бы приятнее обнаружить красавицу среди приезжих дам, чем признать ее в Чар. Так было бы куда правильнее. Куда уместнее. Только не Чар в мокром переднике, с недовольным видом наклонившаяся над тазом с крахмалом! Эт была из тех, кто не любит противоречий, не любит, когда что-то оказывается не на своем месте, не любит загадок и крайностей.
Ей не нравилось, что в людском сознании гибель Сэнди смутно связана с ней, не нравилось, что кто-то помнит, как отец нес с пляжа тело брата. Кое-кто мог даже видеть, как в сумерках она, надев спортивные штаны, крутила «колесо» на лужайке перед погруженным в траур домом. Недаром однажды в парке она скривила губы – правда, никто этого не заметил, – когда Чар сказала: «Это мой младший братик. Это он утонул».
Из парка был виден пляж. Они стояли втроем с Блейки Ноблом, сыном владельца гостиницы, и Блейки сказал: «Такие волны бывают очень опасны. Года три-четыре назад здесь утонул ребенок».
А Чар сказала – надо отдать ей должное, в ее голосе не было трагизма, скорее, легкое удивление, что он так мало наслышан о жителях Мок-Хилла: «Это мой младший братик. Это он утонул».
Блейки Нобл был не старше Чар – будь он старше, то сражался бы во Франции, – но и жить всю жизнь в Мок-Хилле у него нужды не было. Местных он знал гораздо хуже, чем постоянных клиентов в гостинице отца. Каждую зиму он с родителями уезжал на поезде в Калифорнию. Видел брызги прибоя на берегу Тихого океана. Присягнул на верность американскому флагу. У него были демократичные манеры, загорелая кожа. В те времена загар обычно приобретали не на отдыхе, а во время работы. Волосы Блейки выгорели на солнце. Его красота бросалась в глаза почти так же, как красота Чар, только была подпорчена чрезмерной обходительностью, которой Чар не страдала.
На те годы пришелся расцвет Мок-Хилла, как и других городков, расположенных вокруг озер, а с ними вместе и гостиниц, которые позднее превратятся в оздоровительные лагеря благотворительной сети «Саншайн» для больных городских детей, туберкулезные санатории и бараки для пилотов-инструкторов британских ВВС в годы Второй мировой войны. Каждую весну гостиницу заново красили белой краской, вдоль ограды ставили выдолбленные бревна с посаженными в них цветами, на цепях подвешивали цветочные горшки. На лужайках расставляли воротца для игры в крокет, устанавливали деревянные качели и раскатывали теннисный корт. А те горожане, кому гостиница была не по карману, – молодые рабочие, продавщицы и девушки с фабрик – снимали небольшие коттеджи, стоявшие в ряд и соединенные забором из сетки: за ним скрывались мусорные ведра и дворовые уборные. Эти коттеджи растянулись далеко по пляжу. Местные девицы, которым матери объясняли, что можно делать, а чего нельзя, твердо знали, что ходить в ту сторону не следует. Но Чар никто не указывал, что ей делать, поэтому она гуляла среди бела дня по пляжной прогулочной дорожке перед коттеджами и для компании брала с собой Эт. Стекол в окнах коттеджей не было, только деревянные ставни, закрывавшиеся на ночь. Из темных проемов до них пару раз доносились нечленораздельные, грустные и пьяные приглашения зайти в гости, не более того. Внешность Чар и ее манера держаться не привлекали мужчин, скорее смущали. В старших классах мок-хиллской школы у нее не завелось ни одного дружка. Блейки Нобл был первым, если был.
До чего дошло дело у Чар с Блейки Ноблом тем летом 1918 года? Эт точно не знала. Он не бывал у них дома, разве что заглядывал раз-другой. Он все время трудился в гостинице. Каждый день возил по дороге от озера открытый экскурсионный фургон с тентом, показывал отдыхающим индейские захоронения и каменный сад, а также – сквозь деревья – готический особняк, построенный винокуром из Торонто и прозванный Замком грога. Он также отвечал за эстрадное представление в гостинице, устраиваемое раз в неделю силами местных талантов и приглашенных гостей, певцов и комиков, которых привозили специально для такого случая.
Получается, в распоряжении Блейки и Чар было лишь позднее утро.
– Пойдем, – говорила Чар, – мне нужно в центр.
И она действительно шла на почту, проходила полдороги вокруг площади и только потом сворачивала в парк. Вскоре и Блейки Нобл появлялся из боковой двери гостиницы и бежал к ним вприпрыжку по крутой тропинке. Иногда он игнорировал тропинку и просто перемахивал через забор, чтобы произвести впечатление. Бегал он вприпрыжку и прыгал через забор совсем не так, как это делал бы обычный школьник из Мок-Хилла, неуклюже, но естественно. Блейки Нобл вел себя как подражающий мальчику взрослый мужчина; посмеиваясь над собой, он двигался грациозно, словно артист.
– Он себя слишком любит, правда, Чар? – сказала Эт, глядя на Блейки. Она с самого начала всем своим поведением давала понять, что тот ей не нравится.
