Все взгляды устремлены на него. Гробовая тишина.
– Поверь, я не собираюсь осуждать наш труд. Чтобы доказать свою искренность, я завтра приду на работу на час раньше и урежу себе обеденный перерыв. Я буду перетаскивать ежедневно столько же мешков, сколько любой здешний работник. Но все равно не брошу спрашивать: зачем мы это делаем? Для чего?
Альваро шагает к нему, обхватывает мускулистой рукой.
– Героические трудовые подвиги не обязательны, друг мой, – говорит он. – Мы знаем, к чему твоя душа лежит, нет нужды оправдываться. – Другие тоже подходят похлопать его по спине или обнять. Он улыбается всем и каждому, слезы подступают к глазам, никак не унять улыбку.
– Ты же еще не видел наш главный склад, верно? – говорит Альваро, все еще держа его за руку.
– Нет.
– Впечатляющее заведение, скажу я тебе. Чего б не заглянуть? Можешь съездить прямо сейчас, если хочешь. – Он поворачивается к вознице, сгорбившемуся на сиденье, ждущему, когда грузчики завершат разговор. – Можно нашему товарищу с тобой прокатиться? Да, конечно, можно. Давай. – Он помогает ему усесться рядом с возницей. – Может, тебе проще будет ценить нашу работу, когда посмотришь на склад.
Склад находится дальше от порта, чем он предполагал: на южном берегу, у излучины, где река начинает сужаться. Добираются они туда почти час иноходью – у возницы есть хлыст, но он его не применяет, а лишь иногда бодрит лошадей, поцокивая; за все время не произнесено ни слова.
Склад стоит уединенно, в поле. Он огромен, как футбольное поле, в два этажа, с громадными раздвижными дверями, в которые груженая повозка проходит легко.
Рабочий день, похоже, завершен: разгружать некому. Пока возница ставит повозку рядом с платформой для разгрузки и принимается распрягать лошадей, он проходит вглубь здания. Свет сочится через зазоры между стеной и кровлей, озаряет мешки, сложенные на метры в высоту, горы и горы зерна, уходящие во тьму. Он берется было подсчитывать, но путается. Миллион мешков, не меньше, а может, и несколько миллионов. Будет ли в Новилле столько мельников, чтобы перемолоть все это зерно, столько пекарей, чтобы испечь, столько ртов, чтобы потребить?
Под ногами сухо хрустит просыпанное зерно. Что-то мягкое тыкается ему в щиколотку, он безотчетно лягается. Писк. Внезапно он различает тихий шепот вокруг себя, повсюду, словно шум бегущей воды. Он вскрикивает. Пол рядом с ним набрякает жизнью. Крысы! Везде крысы!
– Тут кругом крысы! – кричит он и спешит назад, сообщить вознице и сторожу. – По полу рассыпано зерно, полчища крыс! Отвратительно!
Двое обмениваются взглядами.
– Да, крыс тут определенно хватает, – говорит сторож. – И мышей. Даже не счесть.
– И вы ничего с этим не делаете? Это антисанитарно! Они гнездятся в еде, заражают ее!
Сторож пожимает плечами.
– А что делать? Где зерно, там грызуны. Так устроен белый свет. Мы пытались подселить кошек, но крысы стали бесстрашные, да и все равно их слишком много.
– Это не довод. Можно расставить крысоловки. Можно разложить яд. Можно окуривать здание.
– Нельзя пускать ядовитые газы в хранилище пищи – где ваш здравый смысл? И мне, уж простите, надо закрываться.
Поутру он первым делом заводит про это разговор с Альваро.
– Ты хвалишь склад, а сам-то был там? Он кишит крысами. Как гордиться работой, которой мы кормим мышей? Это не просто бессмысленно – это безумно.
Альваро оделяет его добродушной улыбкой, которая выводит его из себя.
– Где корабли, там и крысы. Где склады, там крысы. Где наш биологический вид процветает, там процветают и крысы. Крысы – разумные существа. Можно сказать, наша тень. Да, они потребляют сколько-то зерна, которое мы сгружаем. Да, на складе есть потери. Но потери есть везде: в полях, в поездах, на судах, на складах, в подсобках у пекарей. Незачем огорчаться из-за потерь. Потери – часть жизни.
– Но это не значит, что мы не можем с ними бороться! Зачем хранить зерно тоннами, тысячами тонн в обжитом крысами здании? Почему не ввозить ровно столько, сколько нам нужно, помесячно? И почему нельзя организовать сами морские поставки эффективнее? Зачем применять лошадей и телеги, когда можно грузовики? Почему зерно прибывает в мешках и его нужно перетаскивать на людских спинах? Почему его нельзя просто засыпать в трюм с одного конца и откачать насосом с другого?
Альваро призадумывается, а потом отвечает:
– А что станет со всеми нами, Симон, если зерно просто откачивать, как ты предлагаешь? Что станет с лошадьми? С Эль Реем?
– Для нас в порту не будет больше работы, – отвечает он. – Это я понимаю. Но мы бы могли найти работу на сборке насосов или водить грузовики. Мы бы все имели работу, как и прежде, просто другую работу, которая требует ума, а не одной грубой силы.
– То есть ты бы хотел освободить нас от жизни в животном труде. Ты хочешь, чтобы мы ушли из порта и нашли какую-нибудь другую работу, где нам не придется вскидывать груз на плечи, ощущая, как слои зерна в мешке смещаются и принимают форму нашего тела, слушая, как оно хрустит, где мы потеряем связь с самой сутью – с пищей, которая питает нас и дает нам жизнь… Отчего ты так убежден, что нас необходимо спасти, Симон? Ты думаешь, что мы живем, как грузчики, потому что слишком бестолковы для чего-то другого – слишком бестолковы, чтобы собирать насос или водить грузовик? Разумеется, нет. Ты нас уже знаешь. Ты наш друг, наш товарищ. Мы не бестолковы. Если б нас нужно было спасать, мы бы сами уже себя спасли. Нет, это не мы бестолковы, а твое умное рассуждение, на которое ты полагаешься, – вот что бестолково, оно дает тебе неправильные ответы. Это наш порт, наш причал – так? – Он смотрит по сторонам, и работники бормочут согласно. – Тут не место умствованию, здесь только суть.
Он ушам своим не верит. У него в голове не помещается, что человек, изрекающий подобную мракобесную чушь, – его друг Альваро. И остальные, похоже, крепко сплотились вокруг него – умная молодежь, с которой он каждый день обсуждает истину и видимость, правду и ложь. Не люби он их, он попросту ушел бы – ушел бы и предоставил их бессмысленному труду. Но они – его товарищи, которым он желает добра, и его долг – попытаться убедить их, что они идут по ложному пути.
– Послушай себя, Альваро, – говорит он. – Только суть. Ты думаешь, что суть остается самой собой, вечно, неизменно? Нет. Все течет. Ты забыл, когда пересек океан и прибыл сюда? Воды океана текут и в своем течении меняются. Нельзя войти в одну и ту же воду. Как рыба живет в море, так и мы живем во времени и должны меняться вместе с ним. Не важно, насколько твердо мы следуем почтенной традиции грузчиков, – нас в конце концов победит переменчивость. Переменчивость подобна приливу. Можешь строить дамбы, но перемены все равно просочатся сквозь щели.
Люди окружили их с Альваро полукольцом. В их лицах он не видит враждебности. Напротив – он чувствует, что его безмолвно подталкивают, подталкивают к наилучшему доводу.
– Я не пытаюсь спасать вас, – говорит он. – Во мне нет ничего особенного, и я не претендую на роль спасителя кого бы то ни было. Как и вы, я пересек океан. Как и вы, я прибыл без всякого прошлого. Какое бы ни было, оно осталось в прошлом. Я просто новый человек в новых краях, и это хорошо. Но я не оставил образа истории, мысли о переменах без начала и конца. От образов нас не очистить – даже временем. Образы – повсюду. Вселенная полна их. Без них не было бы вселенной, потому что бытия бы не было… Образ справедливости, к примеру. Мы все желаем жить в условиях справедливого воздаяния – воздаяния, при котором честный труд приносит соответствующее вознаграждение; это благое желание, благое и достойное восхищения. Но то, что мы делаем здесь, в порту, не дает такого воздаяния. Наше занятие – всего лишь видимость героического труда. И продолжение этой видимости зависит от полчищ крыс – крысы работают день и ночь, пожирая тонны зерна, которое мы разгружаем, чтобы освободить на складе место для дальнейшего зерна. Без крыс бессмысленность нашей работы была бы налицо. – Он умолкает. Люди безмолвны. – Неужели ты не понимаешь? – говорит он. – Ты слепой?
Альваро озирается по сторонам.
– Дух агоры, – говорит он. – Кто ответит нашему красноречивому другу?
Один грузчик поднимает руку. Альваро кивает ему.
– Наш друг приводит спутанное представление о действительном, – говорит юноша легко и уверенно, как отличник. – Чтобы показать его заблуждение, давайте сравним историю с климатом. Климат, в котором мы живем, – больше нас. Климат никому из нас не подвластен. Но не величие есть свойство климата, которое делает его действительным. Действительным климат делают его действительные проявления. Эти проявления – ветер и дождь. Так, идет дождь – мы мокнем, дует ветер – с нас слетают шапки. Дождь и ветер преходящи, это действительность второго порядка, доступная нашим органам чувств. Над ними в иерархии действительного находится климат… Теперь рассмотрим историю. Если история, подобно климату, – высшая действительность, тогда у истории должны быть проявления, которые мы бы ощущали органами чувств. Но каковы эти проявления? – Он оглядывается. – У кого-нибудь сдувало ли шапку историей? – Молчание. – Ни у кого. Потому что у истории нет проявлений. Потому что история – не действительна. Потому что история – это миф.
