Звонок. Шум шагов. Гул голосов. Перерыв окончился. Все возвращаются на свои места, словно зрители на ипподроме после антракта.
На вопрос судьи: «Считаете ли вы, что обвиняемая умышленно посягнула на жизнь своего мужа?» – присяжные единогласно ответили: «Нет».
По залу пробежал одобрительный шепот.
– С Габриэллы де Сарла снимаются все обвинения. Мадам, вы свободны, – заключил судья.
Все остальное для Габриэллы потонуло в тумане. Ее обнимали, поздравляли, дети плакали от радости, вокруг нее гарцевал мэтр Плиссье. В качестве благодарности она сказала ему, что глубоко проникла в смысл его защитительной речи: невозможно, немыслимо, чтобы столь счастливая в браке женщина совершила подобное преступление. А про себя прибавила, что это преступление совершила какая-то другая женщина, чужая, незнакомая, не имеющая к ней никакого отношения.
Она ничего не отвечала тем, кто спрашивал ее о планах на ближайшее время. Отныне ее жизнь должна стать трауром по чудесному человеку. Неужели они не знают, что два с половиной года назад какая-то сумасшедшая отняла у нее мужа? Сможет ли она жить без него? Пережить это насилие?
Через месяц после освобождения Габриэлла де Сарла покинула свой дом в Санлисе, отправилась в Альпы и сняла номер в отеле «На солнечном склоне», неподалеку от отеля «Бельвю», где она в последний раз останавливалась со своим мужем.
Вечером, за узеньким бюро из некрашеной сосны, она написала письмо.
Мои дорогие дети,
суд признал меня неспособной убить такого чудесного человека, каким был ваш отец, Габриэль, единственный мужчина, которого я любила, но оправдательный приговор лишь усугубил мои страдания. Жизнь без Габриэля невыносима. Поймите мою боль. Простите мне мой уход. Я ухожу к нему.
На следующий день она поднялась на Орлиный перевал и с той же тропинки, откуда два с половиной года назад столкнула своего мужа, бросилась в пропасть.
– Повезло, меня лечит красивая женщина…
В первый раз, когда он пробормотал эти слова, она решила, что ослышалась, и даже рассердилась на себя. Вот выдумала: принять хрип больного за комплименты! Если подсознание будет и дальше играть с ней такие шутки, придется сходить к психоаналитику. Не хватало еще, чтобы комплексы мешали работать. Довольно и того, что они мешают ей жить…
Настроение у Стефани было скверное, и, как только выдавалась минута передышки, она пыталась сообразить, что же на самом деле сказал пациент из 221-й палаты. Начало фразы, похоже, она разобрала правильно: «Повезло, меня лечит…» – а вот что дальше? «Красивая женщина»? Никто и никогда не называл Стефани красивой. Что и понятно, считала она.
Вечером, уже выйдя за ворота больницы Сальпетриер, медсестра продолжала ломать голову над этой загадкой. Она задумчиво брела под набрякшим черными тучами небом мимо высотных домов, фасады которых резко уходили вверх, а улицы у их подножий, окаймленные чахлыми акациями, казались плоскими и пустынными. Она жила в китайском квартале на юге Парижа, в царстве зеленовато-серых стен и алых вывесок. В этом районе, среди худеньких миниатюрных китайских женщин, шустрых муравьишек, спешащих с работы, она представлялась себе великаншей. Даже ее рост – самый обычный, впрочем, – казался там огромным, что уж и говорить о пышных формах, которые подчеркивались соседством с тоненькими фигурками китаянок.
Дома она тщетно пыталась сосредоточиться на какой-нибудь из передач, которые выплевывал ей в лицо телевизор, потом отбросила пульт и сказала себе, что так зацикливаться – это уже странно.
«Повезло, меня лечит красивая женщина»! Бедняжка Стефани, делаешь вид, что хочешь разобраться, что же он вправду сказал, а самой просто нравится повторять фразу, которая тебя зацепила. Только ее ведь не было. И ни в чем ты не разберешься, так, зря мусолишь одно и то же, обольщаешься, морочишь себе голову.
Тут она загрузила машину стирки – это ей всегда помогало – и начала гладить скопившееся белье. По радио передавали песни ее детства, она прибавила звук и с утюгом в руке во весь голос вторила знакомым припевчикам.
К полуночи, когда выглаженная одежда была сложена в несколько ровных стопок, она так напелась, что у нее кружилась голова, а в глазах рябило; она уснула, совершенно успокоившись, – кажется, дневные дела забылись.
Однако назавтра она с трепетом переступила порог 221-й палаты.
Красота этого мужчины ее смущала.
Карл Бауэр уже неделю провел в реанимации после комы. В автокатастрофе ему раздробило позвоночник, и врачи сомневались, что он выкарабкается, но пока ничего не говорили: сейчас они стимулировали нервные окончания, пытаясь определить, насколько все серьезно.
Он лежал под простыней, глаза прикрывала повязка, но и то немногое, что было видно, волновало Стефани. Перво-наперво руки: длинные пальцы, изящные овальные ногти, чуть ли не отполированные, эти руки были созданы, чтобы перебирать драгоценности, гладить длинные волосы… А цвет: смуглая кожа, темные волоски, выше – крепкие мускулы и сияющая чернота завитков под мышками. И губы: четко очерченные, выпуклые, они так и притягивали… А особенно – нос, клинок плоти, точеный, сильный, внушительный, чарующий, полный такой мужской силы, что, задержав на нем взгляд, Стефани ощутила покалывание внизу живота…
Он был высокий. Заметно даже в лежачем положении. Пришлось привезти из подсобки специальную кровать, чтобы не свисали ноги. Он лежал в неподвижности, дышал через трубочку и все равно заворожил Стефани: он казался ей воплощением мужественности.
«Он мне так нравится, что я ничего не соображаю. Будь он некрасивым, мне бы вчера не послышались те слова».
Сегодня она держала ушки на макушке, чтобы все разобрать. Пока она готовила капельницу, отсчитывала таблетки, он проснулся и почувствовал ее присутствие.
– Вы здесь?
– Здравствуйте, меня зовут Стефани.
Крылья его носа задрожали. Пользуясь тем, что он не может ее видеть, Стефани разглядывала его ноздри, жившие какой-то своей самостоятельной жизнью.
– Вы ведь уже были тут вчера утром?
– Да.
– Я очень рад, что вы снова пришли, Стефани.
И его губы расплылись в улыбке.
Стефани не знала, что сказать: ее тронуло, что человек, которого мучают боли после тяжелейшей травмы, находит в себе силы говорить приятное. Этот пациент не похож на других.
«Наверное, он и вчера это сказал, – решила она, – какую-нибудь любезность в этом духе. Да, конечно, тут и думать нечего».
Успокоившись, она поддержала разговор: они поболтали о том о сем, о предстоящем лечении, о больничном распорядке и о том, что с завтрашнего дня к нему начнут пускать посетителей. Прошло несколько минут, Стефани перестала смущаться и совсем освоилась. А потом – она так и застыла – он опять сказал:
– Повезло, меня лечит красивая женщина…
На этот раз Стефани была уверена, что не ослышалась. Ну не с ума же она сошла. Одна и та же фраза – вчера, сегодня. И обращается именно к ней.
Стефани наклонилась, чтобы рассмотреть выражение его лица: чувственность разгладила его черты, подтверждая сказанное, губы набухли; и хотя глаза были закрыты повязкой, казалось, он с удовольствием смотрит на медсестру.
Что делать? Она не могла продолжать разговор. Ответить на комплимент? Но мало ли что он тогда еще прибавит? И куда это их заведет?
Все эти вопросы ставили ее в тупик, и она просто выскользнула из палаты.
В коридоре Стефани расплакалась.
Ее коллега, Мари-Тереза, чернокожая мартиниканка, увидев, что Стефани сидит на полу, помогла ей встать, дала платок и отвела в каморку, где хранили перевязочный материал, – это было тихое местечко.
– Ну, рассказывай, милая, что случилось?
Неожиданное участие вконец расстроило Стефани: она разрыдалась, уткнувшись в пухлое плечо напарницы, и, наверно, так и рыдала бы без конца, но ее успокоил аромат ванили, исходивший от кожи Мари-Терезы, – это напоминало детство, праздники у бабушки с дедушкой или йогуртовые вечеринки у подруги Эммы, жившей по соседству.
– Ну что с тобой, что такое страшное приключилось?
– Не знаю.
– Работа или личное?
– И то, и другое, – вздохнула Стефани, хлюпая носом.
И чтобы привести себя в порядок, с шумом высморкалась.
– Спасибо, Мари-Тереза, мне уже лучше, правда.
Но хотя остаток дня глаза ее оставались сухими, лучше не становилось; главное, она не могла понять, что такое с ней было.
К двадцати пяти годам Стефани постигла немало премудростей, чтобы стать медсестрой, а вот саму себя она знала плохо. Почему? Она как-то побаивалась себя, держала дистанцию – как ее мать, которая не слишком благоволила к дочери. Да и могла ли она себя ценить, если даже человек, который дал ей жизнь и уж точно должен был любить собственного ребенка, ругал ее при каждом удобном случае? Ее мать, Леа, не считала дочку ни красивой, ни умной и даже никогда не давала себе труда это скрывать; каждый раз, наорав на нее, она добавляла: «А что? Если я ей мать, то что же, я врать, что ли, должна?» Материнская оценка, хоть и слегка видоизмененная, передалась дочери. По части ума Стефани обошла мать: у Леа не было образования и она всю жизнь торговала одеждой, а Стефани сдала экзамены на аттестат, потом получила диплом медсестры; но что до красоты, тут она просто переняла материнские взгляды. У красивой женщины обязательно худощавая фигура, узкие бедра, острые грудки – все, как у самой Леа. Стефани же не была красивой, она ведь толстая – это часто повторяла ее мать. «Двенадцать лишних килограммов, а ростом-то она всего на семь сантиметров выше!»
