А доченька моя – копия своего отца...
Слава Богу!
Четыре оттенка счастья
I
Самым печальным периодом своей жизни я считаю лето перед первым классом. Особенно тот день, когда мама привела меня на собеседование к дряхлой тетке, которая, кажется, работала в школе еще со времен детства Сталина. Она загадала мне загадку. «Курица, гусь, лебедь, батон... что тут лишнее?» Я ответил «лебедь», чем вызвал бурю негодования с ее стороны. Мне сразу был поставлен диагноз «тупица», и выражены пожелания попробовать другую школу. «У ребенка полностью отсутствует логика». Получите, распишитесь!
Уже потом, когда мы возвращались домой, мама спросила меня, почему именно лебедь? А все было просто. Лебедь – не домашняя птица, в отличие от курицы и гуся. А батон? Причем тут батон! Он вообще не в тему. Я его просто не учитывал. Мама улыбалась. Меня отдали в другую школу, и диагноз был изменен. «У него креативное мышление». Таким образом, из тупицы меня переквалифицировали в гения.
У меня долгое время не было друзей. Даже просто ребят, с которыми играют в разные глупые детские игры. Дети меня не любили. А я их просто не понимал. Особенно когда ко мне на детской площадке подкатывал какой-нибудь мальчуган с предложением «давай дружить». Вместо того чтобы ответить коротко «да» или «нет», я пускался в длинные объяснения, что такая постановка вопроса не есть корректной, потому как друзьями могут быть только те люди, которые хотя бы какой-то период времени провели общаясь. Что нельзя начать просто так с пустого места дружить. Это не правильно.
Обычно до конца моего монолога не доживал никто. Дети просто уходили и начинали дружить с другими. А я, как всегда, оставался один. Но это меня не огорчало. Лучше быть одному, чем дружить с «детьми». Это я и пытался объяснить бабушке, а она изумленно округляла глаза, уводя маму на кухню, и шипела что-то вроде «он странный...». А мама была непреклонна. Он – гений.
Потом, правда, у меня появился друг. Самый классный и дорогой сердцу. Друга звали Сашка. Вот он действительно был странным. Если меня дети не любили, то его побаивались. Побаивались, потому что он порой был неадекватным. Мог, например, во время школьного обеда неожиданно вылить содержимое своего стакана на пол... или, сам того не осознавая, скрутить ручку с дверцы учительского шкафчика... просто так. Не потому, что хотел напакостить, а потому, что просто так.
Саша не мог этого объяснить. Поэтому все считали его шизиком. Кроме меня. И хотя он был странным, с ним реально можно было поговорить. В моем понимании он был нормальным, таким как надо.
С логикой у меня и в дальнейшем были проблемы. Помню, как-то в школьном коридоре повесили газету для младшеклассников, которая называлась «Детям обо всем на свете». Там были загадки. Одна из них была такой: «Аист, стоя на одной ноге, весит 3 кг. Сколько будет весить аист, стоя на двух ногах?»
Всю перемену я стоял, уставившись в газету, и ломал голову над загадкой, сколько же будет весить аист. Помню, я что-то высчитывал, прибавлял, отнимал, пока наша заучка Лерка не открыла мне глаза на правду. Вот тогда я действительно почувствовал себя идиотом. На вопрос мамы, почему я так долго думал, я ответил просто. Ведь когда ты стоишь на двух ногах, тело статично и не движется, а стоя на одной ноге есть вероятность, что ты немного покачиваешься и тем самым распределяешь вес непропорционально. Мама улыбалась.
Я очень не хотел переходить в пятый класс. Не потому, что не любил учиться, а потому, что с ужасом осознавал всю плачевность своего логического мышления. Но в пятый класс пришлось переходить. Тут было без вариантов. Меня одолевал дикий ужас, а Сашке было наплевать. Он все так же разливал по полу сок и скручивал ручки.
Зато в пятом классе у нас с Сашкой появился друг. В отличие от нас, Олег был балбесом и задирой. Мыслил узко и примитивно... как, в целом, и все 10-летние дети. Он тоже считал нас идиотами, до того дня, когда я вступился за него. Олег с кем-то подрался. Вернее, он кого-то побил. И все ополчились против него. А мне было его жаль, и когда на уроке было разбирательство, я попросил слово. Основной мыслью моей долгой речи было то, что нельзя судить человека (даже за нанесение тяжелых телесных повреждений), не узнав причину его поведения. Я считал, что у Олега была причина так побить того мальчика. Сашка со мной согласился. Классная руководитель нас полюбила, Олега оправдали. Он стал нашим другом. Мама меня похвалила. Я собой гордился.
Олег мечтал стать археологом (хотя с трудом произносил это слово), Сашке было все равно, а я тогда уже четко решил, что стану либо пожарным, либо переводчиком. Я уважал пожарных и восхищался их самоотверженностью. Тогда, в 10 лет, мне казалось таким нереальным, что люди, идя на работу, осознают, что могут уже не вернуться домой. А переводчик – это круто. Мне всегда казалось, что это круто...
Со временем вопрос выбора стал для меня настоящей проблемой. Мама, конечно, больше склонялась к идее переводчика. Но и про пожарных я не мог забыть. Поэтому к концу пятого класса я окончательно решил, что буду учиться и на пожарного, и на переводчика. А там уже будет видно...
II
Однажды летом мы с мамой и бабушкой поехали на Западную Украину. Эту поездку я никогда не забуду. Бабушка очень хотела попасть в какой-то женский монастырь. И мы туда попали. Меня ровным счетом ничего не интересовало, я просто тихо бродил за мамой и рассматривал серые стены унылых коридоров. Потом мама с бабушкой куда-то ушли, оставив меня в мрачном коридоре. Я ждал их. Потом мне стало скучно, и я решил немного прогуляться. Отовсюду веяло скукой и тоской. Пока я не увидел картину. На серой стене висела красочная картина. Единственное цветное пятно во всем монастыре. Это была картина Страшного Суда.
Когда мы уже возвращались домой, я понял: «Мы все обречены»... после этого я поверил в Бога и утвердился в мысли, что попаду в ад. Составив на тетрадном листке список своих грехов, я понял, что искупить их не успею, даже если буду стараться всю жизнь, поэтому дорога одна... в ад. Каждую ночь я, засыпая, мысленно обращался к Богу и просил его быть милостивым. Я читал молитвы, носил крестик... старался быть хорошим. Я не хотел в ад.
Но еще больше я не хотел, чтобы в ад попал мой папа. А он должен был точно туда попасть. Я это знал. По крайне мере потому, что он сквернословил, а сквернословить – это грех. Я просил Бога его пощадить, умолял простить. Но папа упорно делал все, чтобы свести на нет все мои старания. А потом папа выкинул мой молитвенник в окно. Он, как обычно, ругался, что-то в сердцах рассказывая маме. Я сидел за столом, перемешивая ложкой гороховый суп. Я не мог есть, даже думать о еде не было сил, потому что папа грешил. Поэтому я начал шептать: «Господи прости, Господи прости...» Папу это разозлило, и он выкинул мой молитвенник, а с ним и мой крестик, и иконку, и все, что было так дорого сердцу. А я упал на колени и кричал: «Господи, прости его! Он не ведает, что творит! Это от дьявола!». Папа был в ужасе. Мне запретили даже думать о Боге и убедили, что его не существует. Было грустно это осознавать. Но радовало то, что в ад я таки не попаду. Мама улыбалась.
III
В седьмом классе я влюбился. Она была балериной. Напротив нашей школы располагалось старинное здание с огромной деревянной дверью и большими резными окнами. Это была балетная школа.
Идя домой из школы, я мог видеть, как они танцуют. Я часто останавливался напротив окон и мог подолгу любоваться их грацией и плавностью движений. Пугала только их худоба. Они чем-то напоминали мне фотографии жертв концлагерей времен Второй мировой. Но, тем не менее, они были особенные. Сашка со мной соглашался, а Олег считал их уродинами. Возможно, в его рассуждениях и была доля правды, но это не помешало мне влюбиться.
Она была самой красивой из всех балерин. По крайне мере для меня. Сашка, например, считал ее страшненькой. А я был влюблен. Мы так ни разу и не поговорили. Я даже не знал, как ее зовут. Несколько раз я через старенькую вахтершу передавал ей шоколадки. Она несколько раз помахала мне в окно. Она всегда улыбалась, когда меня видела. И я верил, что она тоже меня любит. Я готов был жениться.
Но в один из дней она исчезла. «Упорхнула твоя пташка за океан! В школу балетную ее взяли. Когда вернется? Да уж, наверное, миленький, никогда...» – вахтерша одарила меня беззубой улыбкой и скрылась за дверью. Мир рухнул. Хотелось умереть или хотя бы разрыдаться. Мама меня успокаивала. «Если ты действительно ее любишь, ты должен желать ей счастья», – говорила она, и я ей верил. Конечно, я желал своей любимой счастья. А еще мама сказала, что нужно уметь отпускать людей. И я отпустил свою балерину. Сашка меня жалел, а Олег непрерывно твердил, что все девчонки – дуры.
IV
Я всегда мечтал петь, но Господь (в которого я к тому времени уже не верил) обделил меня не только голосом, но и слухом. Правда, это не мешало мне петь в школьном хоре. Меня всегда ставили в первой линии запевающих, рядом с мальчиком, у которого был идеальный слух. Просто я, в отличие от остальных участников хора, знал наизусть все песни, которые были в программе.
