– Ты меня укутаешь, мама?
– Обязательно.
– Здорово. Я буду ждать. Спокойной ночи, доктор Уилсон, – и Пола удалилась готовиться к посещению Шилы.
– Прелестная девочка, – сказал Гэвин. – Вы уверены теперь, что вам будет хорошо одной?
– Да, – отвечала женщина.
Шила проводила его до двери. Гэвин остановился и посмотрел на нее.
– Мне бы очень хотелось поцеловать вас, но сейчас не время. Спокойной ночи, Шила. Надеюсь, вы не забудете, что я сказал. – Мужчина нежно коснулся ее щеки и вышел в ночную тьму.
Шила проследила, как он отъехал, и подумала:
«А что бы случилось, если бы он меня поцеловал?»
Боб проснулся под шум дождя. На первый взгляд, день был похож на зимний. И по ощущениям тоже. Когда Боб закрывал окно, наружный термометр показывал четырнадцать градусов. Зима в День независимости – 4 июля! Статистически, казалось бы, невозможно, но в Бостоне все возможно.
Проходя по коридору, он заглянул в комнату Джесси, где уложил вчера Жан-Клода. Мальчик еще мирно спал. События минувшего дня его явно утомили. О боже, думал Боб, глядя в его спокойное лицо. Что мне делать?
Когда Жан-Клод проснулся, они выпили кофе с булочками. И поскольку сильный дождь не переставал, Боб оставил планы осмотра достопримечательностей Лексингтона. Они поехали в Кембридж, где Боб припарковался у Массачусетского технологического института.
– Вот здесь я преподаю, – объявил он, когда они добрели по лужам до подъезда его корпуса.
По дороге к кабинету Боба их шаги гулко раздавались в коридоре.
Мужчина открыл дверь. Воздух в комнате был затхлый.
– Ты здесь занимаешься своей математикой?
– В некотором роде, – улыбнулся Боб.
– Можно мне сесть за твой стол?
– Конечно.
Мальчик сел в кресло Боба и стал на нем крутиться из стороны в сторону.
– Я – профессор Беквит, – произнес он переходящим из сопрано в баритон тоном. – Не хотели бы вы задать мне вопросы по статистике, сэр?
– Да, – отвечал Боб. – Каковы шансы прекращения дождя на сегодня?
– Мм-м, – Жан-Клод призадумался. – По этому вопросу вам придется зайти ко мне завтра. – Мальчик захихикал, наслаждаясь собственной шуткой и тем, что сидел в кресле своего отца.
Боб сидел в кресле напротив, где обычно сидели студенты, и с улыбкой глядел на мальчика. Он казался крошечным за этим столом, сегодня неестественно пустым. В июне перед уходом в отпуск Боб убрал весь мусор. Все, что осталось на столе, кроме телефона, были фотографии Шилы и девочек.
– Мне здесь нравится, – сказал Жан-Клод. – Отсюда видно лодки на реке. Смотри, некоторые и сейчас плавают под дождем.
Обычно Боб был погружен в работу и редко смотрел в окно, но мальчик был прав – вид открывался замечательный.
Было почти три часа.
– У меня есть идея, – объявил Боб. – Если ты ничего не имеешь против того, чтобы немного пройтись, мы могли бы побывать в Музее науки. Я думаю, тебе понравится там.
– Хорошо.
Боб нашел старый сломанный зонт, и они вышли под дождь. Отец и сын пересекли Мемориальную аллею и пошли по набережной в Парк науки.
Как Боб и ожидал, из-за плохой погоды музей был полон. Жан-Клод стоял как зачарованный перед Совой – птицей-хозяйкой этого места. Боб купил ему майку с Совой, которую Жан-Клод тут же надел.
– Поверх всей твоей одежды?
– Да.
– Почему?
– А почему нет?
Потом они постояли в очереди, чтобы Жан-Клод мог исследовать поверхность Луны и взобраться в спускаемый модуль «Аполлона». Мальчик помахал оттуда Бобу, оставшемуся в нескольких сотнях тысяч миль от него.
– Привет с Луны!
Боб улыбнулся. Он подал Жан-Клоду руку, чтобы помочь спуститься с космического корабля, и после этого мальчик уже больше ее не отпускал. Они поднялись на второй этаж, купили мороженое и вступили в беседу с Прозрачной женщиной из органического стекла.
Боб удивился, как хорошо мальчик уже знал анатомию.
– Ты хочешь быть доктором, когда вырастешь?
– Может быть. Или профессором.
Мужской голос грубо нарушил их раздумья.
– Ну и как вам это нравится? – спросил голос.
Боб обернулся. К нему обращался мужчина средних лет с мальчиком и девочкой.
– Эти чертовы дни, когда дети на моем попечении! – продолжал мужчина. – Не будь дождя, я повел бы их на футбол. Пари держу, этот музей опротивел им так же, как и мне.
Боб со своей стороны не сделал усилия поддержать разговор, но его молчание само по себе вдохновляло этого зануду.
– Поверите ли, моя бывшая жена водила их сюда на прошлой неделе? Я думал, она все уже с меня содрала, но она хочет лишить меня последнего – возможности развлечь детей. Кстати, меня зовут Фил Харлан. Не хотите ли с нами объединиться?
Боб взглянул на Харлана и на его детей. Они выглядели такими же несчастными, как их отец. И тут мужчина подумал о своих дочерях. Мы бы никогда до такого не дошли, сказал он себе. Харлан и его стиль жизни вызывали у него дрожь.
– Извините, у нас другие планы, – сказал Боб холодно, отходя с Жан-Клодом.
– Увидимся как-нибудь в субботу осенью, – не унимался Харлан.
– Может быть, – пробормотал Боб, не оборачиваясь.
В сувенирном магазине при музее Жан-Клод попросил Боба купить ему открытку с картой лунной поверхности и послать ее другу Морису в Монпелье.
Он продиктовал текст, который Боб послушно записал.
Tu vois, Maurice, moi aussi je peux voler!
Ton ami,
Jean-Claude[11]
Послание озадачило Боба.
– Что ты хочешь сказать, говоря, что ты тоже умеешь летать?
– Морис говорит, что построил у себя в погребе космический корабль. Он собирался прилететь ко мне в Сетэ, но его мама нашла корабль, и поэтому он не смог прилететь.
– О, – сказал Боб, покусывая губу, чтобы скрыть улыбку.
– Но Морис заставил меня обещать никому об этом не рассказывать.
– Я никому не скажу, – пообещал Боб, счастливый оказанным ему доверием.
Он купил газету. Не для того, чтобы найти там расписание рейсов, так как Боб уже знал, что вылет каждый вечер в семь часов. Но просто, чтобы чем-то заняться.
– Посмотри, – сказал мужчина, – сегодня должен быть большой концерт на открытом воздухе на том берегу. Интересно, не отменят ли его.
Дружелюбная продавщица в сувенирном киоске услышала его слова и ответила:
– Только не этот концерт, сэр. Это золотой юбилей мистера Фидлера с Бостонским симфоническим оркестром.
– Благодарю вас, мэм, – сказал Боб и повернулся к Жан-Клоду. – Мы, быть может, промокнем немного, но это того бы стоило.
– Это джаз?
– Нет. А это имеет значение?
– Нет, – ответил мальчик.
Жан-Клод и Боб вернулись к машине по набережной, и мужчина достал из багажника старое одеяло. Завернув за сэндвичами, они прошли по Гарвардскому мосту на Эспланаду, зеленый полумесяц газона, обрамлявший Раковину – павильон, укрывавший музыкантов от непогоды.
Несколько тысяч стойких фанатов, бросая вызов стихии, расположились в импровизированных палатках, вигвамах, под самодельными тентами. Боб и Жан-Клод расстелили свое одеяло как можно ближе к Раковине.
– Если задницы у нас и отсыреют, здесь мы, по крайней мере, все хорошо увидим, – успокоил Боб и предложил Жан-Клоду огромный сэндвич.
– Мне обязательно его съесть? – спросил мальчик. – У меня живот немного болит.
– Не беспокойся, – заверил его Боб, думая, что у ребенка это от нервов. – Ешь, сколько сможешь.
– Ладно, – вздохнул Жан-Клод и начал откусывать маленькие кусочки.
Часом позже буря аплодисментов заглушила шум дождя. Почтенный дирижер направлялся к эстраде. Толпа поднялась на ноги, и все кричали: «Мы любим тебя, Артур!»
– Этот седой человек – большая знаменитость, – объяснил Боб Жан-Клоду. – Он еще важнее музыки.
– Он выглядит как Père Noёl, – сказал мальчик.
– Ты прав, – отвечал Боб, – но он похож не только на рождественского деда. Он похож на патриарха. В этом причина его популярности, я думаю.
Я никогда не видел Фидлера так близко, подумал Боб, но что-то в нем напоминает мне отца.
И мужчина вспомнил, как много раз чудесно проводил время со своим отцом: бейсбольные матчи филадельфийских команд, субботние утренние концерты филадельфийского оркестра под управлением Орманди, походы в горах Поконо. И везде они только вдвоем. Его внезапно охватила тоска по отцу.
Фидлер поднял дирижерскую палочку, и концерт начался. Первым номером был «Когда Джонни, маршируя, возвращается домой».
В последующие полчаса дождь усилился.
– Я думаю, нам пора уходить, – сказал Боб.
– О нет, пожалуйста, – сказал мальчик.
– Ну, ладно, – отвечал Боб с некоторой неохотой. Он взглянул на часы. Без двадцати девять. Парижский рейс был уже над Атлантикой.
В финале прозвучала «Увертюра 1812 год» с колокольным звоном и пушечными выстрелами. Жан-Клод пришел в экстаз, особенно при звуках фанфар, сливавшихся со струнными инструментами.
