Он остановился перед черным ботинком без шнурка. Тот сохранился настолько хорошо, что после некоторого размягчения и полировки его можно было бы снова заставить послужить. Каблук едва сносился. Он подумал, что, пойди все иначе, это мог быть его ботинок, а кто-нибудь другой стоял бы перед ним, словно перед могилой, крепко держась за лацканы смокинга и прижимая к бедру бутылку шампанского. Словно это он мертвец, сказал он себе, а тот, кто остался в живых, теперь спешно заряжает его жизнью. Он позволил ветру врываться ему в легкие и посмотрел на свою цель, теперь ярко освещенную. Кэтрин была внутри, менее чем в четверти мили. На ней почти наверняка будет платье без бретелек – такова теперь мода, – и он осознал, что никогда не видел ее голых рук и плеч, верхней части груди или спины. И с этой мыслью он переступил через черный ботинок и пошел вперед.
Прямая протяженность взморья, тщетно пытавшегося тянуться непрерывно от Кони-Айленда до мыса Монток, совсем рядом с клубом «Джорджика» прерывалась каналом шириной в сто футов, через который быстрым потоком отступал прилив.
Готовясь преодолеть его, он производил подсчеты. Первым делом прикинул расстояние. Догадка о ста футах была близка к истине, и он проверил ее, бросив гладкий камень. Тот пролетел почти до другого берега, но Гарри был в смокинге, неудобном для метания. Плывя на боку и держа в одной руке сверток с одеждой, бутылку и бокал, он покроет это расстояние за полторы минуты. Потом он бросил кусок плавника вверх по течению и проследил за его прохождением. Через полторы минуты тот достиг прибоя, проплыв около трех сотен футов. Значит, если он надеется переплыть на ту сторону так, чтобы одежда осталась сухой и невредимой, то стартовать надо от болотца у горлышка пруда. Чем шире горлышко, тем медленнее вода, а значит, чем дальше он отойдет от моря, тем выше его шансы – за исключением того, что если он отойдет слишком далеко, то погрузится в топь.
Он разделся, положил одежду на песок – туфли, носки, брюки, подтяжки, рубашку, ремень, галстук, пиджак – и увязал все в один узел, так что если бы этот узел унесло, Гарри попал бы в очень неловкое положение. Плотно затянув сверток подтяжками, он поднял его и ступил на рыжеватый песок на краю канала. Ступнями он ощущал множество острых раковин, но ни одна не была настолько остра, чтобы порезаться глубоко и до крови.
А потом он услышал чей-то голос:
– Пытаетесь перебраться?
По ту сторону канала стоял человек неопределенного возраста, высокий, светловолосый, с усами бригадира, в смокинге и пьяный.
– Если только вы не знаете, где здесь мост.
– Вы могли бы обойти пруд, но тогда пришлось бы все время нарушать границы частных владений, и это заняло бы у вас целую вечность. Нет, лучше здесь.
– У клуба, я думаю, есть лодки?
– Все заперты и недоступны, – сказал незнакомец, глянув через плечо на ряд сараев.
– Тогда придется переплыть. Я не знал об этом канале.
– Приехали на празднование?
– Да.
– В этом клубе не так уж много голых. Это всех встряхнет. Я всецело «за». Вы с чьей стороны?
– На чьей я стороне? А это что, война?
– Еще нет: они пока не в браке.
– Я на стороне Кэтрин.
– Чудесная девушка эта Кэтрин.
– Да. Я люблю ее.
– Удачного плавания. Если повезет, окажемся за одним столом. – Элегантно пошатываясь, он повернулся, чтобы вернуться в клуб.
– Увидимся, – сказал Гарри, вспоминая идиому окончательных клубов[27], в которые его не приняли бы, и пошел дальше, стесняясь своей наготы и горя желанием побыстрее перебраться на другую сторону канала и одеться. Он вошел в топь и камыши с океанской стороны пруда «Джорджики», когда клуб справа от него уже ярко высвечивался в сумерках.
Укрытый от ветра, который и так стих с заходом солнца, он слышал музыку, несшуюся через многочисленные французские окна, открытые на террасы, а когда погрузился в воду, хотя и не теплую, но намного теплее, чем в океане, то обнаружил, что плывет под каденции Коула Портера[28].
Когда он оказался на средине канала, его также снесло на половину его протяженности и все быстрее тянуло к морю. Удерживание неестественным образом незначительного веса свертка стало пыткой, подобной удерживанию винтовки в вытянутой руке. Левая рука у него отчаянно ходила вверх-вниз, ноги двигались, как метелки для яиц, и как раз в тот миг, когда вода похолодела и стало ощущаться колебание волн, он ступил на песок, благополучно выбравшись на другой берег совсем рядом с краем прибоя.
Тяжело дыша, он поднялся на ноги. Одежда осталась сухой. Он отбежал от воды, поднявшись на выступающую дюну, где ветер дул сильнее всего. Там он бросил сверток в песок и постоял на ветру, чтобы обсохнуть. Перед ним был клуб «Джорджика», теперь высившийся громадой и сиявший, как заснеженный дом с рождественской иллюминацией. Через прозрачные стекла дверей и окон он видел картины в золоченых рамах, языки пламени, трепетавшие в каминах, и вспышки цвета, сопровождавшие перемещения гостей и слуг. Звуки оркестра усиливались и ослабевали по прихоти ветра, но, прислушиваясь в полутьме к их нарастанию и исчезновению, чередованию, внезапным перерывам и столь же внезапным разливам, подобным капризам прибоя, он находил их особенно проникновенными. На парковках, точно стада крупного рогатого скота, сгрудились дорогие автомобили, а дорожки для гольфа, теперь пустынные, захватывал вечерний туман, идущий с Атлантики.
Внутри праздновали. Для того, кто счастлив, празднование – это еще один способ или инструмент для выражения счастья. Для того же, кто никакого счастья не испытывает, празднование есть утомительная пародия на существование, бессмысленная и фальшивая. Внутри сосредоточились слава, богатство и власть, всего лишь способы умножения. Но в сверкании окон и под звуки музыки, убывавшие и разливавшиеся вместе со смертями и воскрешениями западного ветра, Гарри понимал, что Кэтрин охватывается этими вещами и живет в них. Ее защищали старинные и испытанные привилегии; весомые, серьезные и давно возникшие силы удерживали ее в стороне от него.
Что же он делает там, голый, почти в темноте, если не считать слабого розового отсвета от севшего солнца, на ветру, свободно его обдувавшем? У него был только он сам. Пока с него все еще стекала вода, он, ощущая силу своего тела и остроту зрения, осознал, что у него ничего нет, что он не мог бы быть более обнаженным, и это позволило ему отбросить все опасения и страхи. Он оделся, как только обсох. Расчесал волосы пятерней. С хлопком выпустив пробку из бутылки шампанского, отпил треть прямо из горлышка, чтобы стать ближе по настроению и поведению к тем, к кому собирался присоединиться. Войти в клуб со стороны пляжа, держа бутылку за горлышко, а бокал за ножку, показалось ему вполне естественным.
Прибойная волна разбивалась в темноте в нескольких сотнях футов от клуба, после чего их сломленный передний край еще сильнее сокрушался течением воды, устремлявшейся из канала. Это жестокое море растянулось на тысячи километров, обладая большей массой и силой, чем можно себе представить. Ему достаточно просто пошевелить плечами, не более чем поворочаться во сне, едва заметно передвинуть фланги, охватывающие весь мир, переместить миллионную долю своей массы, чтобы в один миг поглотить треть цивилизации, возникшей на его берегах и по его разрешению. Когда Гарри стоял на ветру, совершенно раздетый, вечный океан был от него справа, а клуб, вкрадчиво воздвигнутый на песке, – слева, пульсируя светом и теплом и в иерархии сущего представляя собой лишь краткое мерцание. Хотя зданию суждено было исчезнуть так же, как десяткам тысяч кораблей, обломки которых теперь лежали, выбеливаясь, на берегу, сейчас по его персидским коврам и начищенным полам скользили женщины в прекрасных платьях.
Спускаясь с дюн на тропу, утоптанную в песке, и последовательно переходя на променад, на каменную террасу, а затем на сияющий сосновый паркет и старинные ковры из Исфахана, он забыл о море. Снова оказавшись в униформе, как сотня с чем-то гостей мужского пола и официантов, тоже одетых пингвинами, он обрел уверенность, которую дает анонимность. Никто не оспаривал его права там находиться. Он мог свободно передвигаться, даже более чем свободно, потому что его не отя-гощало ни положение, которое требовалось бы защищать, ни инвестиции, ни членство, ни договоренности. Он чувствовал себя неуязвимым, словно восстал из мертвых и был невидим. Он был призраком, который может незаметно опрокидывать подносы, уставленные полными бокалами, щипать помпезных вдовствующих особ и запускать в воздух печеные картофелины наподобие артиллерийских снарядов, и шел вперед в сгущающейся атмосфере скандала, который он был полон решимости учинить.
Хотя он говорил Корнеллу, что ближе чем на милю там не будет ни одного еврея, с его способностью распознавать других евреев (чутьем, которому, по его мнению, предстояло исчезнуть через одно или два поколения), даже когда это не удавалось неевреям, он определил своих сородичей в нескольких музыкантах и женщине, которая пела. Возможно, указанием было что-то в их взглядах, в манере двигаться или в самих очертаниях их тел, а также в ее голосе: он, разумеется, был необычайно чувствителен к женским голосам. Она пела «Тот, кто за мной присмотрит», и пока один из евреев-музыкантов оглаживал поверхность малого барабана, чтобы смягчить эту жалобу, другой обострял ее своей скрипкой.
