– Требуй свои права! – вопит Скотти, подскакивая к нам посреди комнаты, где мы стоим, обхватив друг друга руками, соприкасаясь головами.
– Скотт на третьей – Джи-Джей-великолепный на насыпи – самое время для смешных игр! – Все отлично!
К нам подходит Гас:
– Загг, я ничего не хочу сказать, но Мэгги Кэссиди только что сидела у меня на руке и вставать не хотела, говорю тебе, мне никогда в жизни не было так неловко, клянусь именем моей мамы – и не скинуть ее никак! А этот огромный Эмиль Блуа, папаша твой, он точно глаз с девушкиной попки не сводит, когда она отходит от него, а пока сидела у него на коленях, он ее по подбородку трепал и шуточки шутил, знаешь? Загг, а что бы он еще сделал? – он же девчонку раздавит, если сверху на нее уляжется – Ты б видел, как у него зенки вылупились! Я аж за Мэгги испугался. Предупреждаю тебя, Загг, мне Фрэнк Мерриуэлл, твой заклятый враг, даже пару баксов сунул, только чтоб я тебе не говорил.
Елоза:
– Когда эта вечеринка закончится, дружища мои, я иду домой, знаете, как в постельке хорошо. – А сам мне на ухо шепчет: – Полин в тебя втрескалась по самые уши, Джек, без дураков! Только про тебя и лепечет всякий раз, как ее увижу, вот и вчера, например, на свободном уроке, я в класс захожу, а она меня спрашивает, мол, ты что – не будешь домашнюю работу делать, а я говорю, ну, сколько-то – Блин, я к учебникам всю перемену даже близко не подошел. А она и тут и там все про тебя выспрашивает – Даже сказала, что я смеюсь совсем как ты, разговариваю как ты и движения те же. Говорит, если ты когда-нибудь растолстеешь, она тоже растолстеет. Честно, Джек, она даже о будущем заикается. Собирается за тебя замуж и все что угодно. Она меня просила этого тебе не передавать. Она все у меня выспрашивает. Спрашивает, есть у тебя другие девчонки или нет. А про Мэгги молчит. Чтоб ей приятно сделать, я сказал «нет» – очень медленно так – Если б у меня весь день был, я бы тебе все рассказал, о чем она говорит. Слушай, крысеныш хитрый, ты чего Полин про меня наговорил в то первое воскресенье, когда к ней домой ходил? – в прошлом ноябре, после игры? – Только не ври мне в глаза. Я-то знаю, она мне сама сказала: «О, я кое-что про тебя знаю, – говорит, – тебе должно быть стыдно —» Ну-ка мне полный отчет? – А? Признавайся, чего ты ей наговорил?» – Я взял и рассказал ей, как с Елозой тот первый поцелуй показывал. – Покедова, подлая Малявка Бельг! Пошел я видеть сны про черных ангелов на своей славной беленькой подушке, малявка – Ну и метель, в такую только спать!
– Загг, – философски вымолвил Джи-Джей и братски распростер вокруг меня руки, ревя: – ты помнишь, как мы в вестибюле дрались? Ты меня снаружи еще звал – «Янни!» – невинно так, я спускался как нормальный человек, а ты в темноте прятался, глаза сверкают, дышишь тяжело, и как наскочишь на меня – А вчера я вдруг все по-другому увидел, когда ты мне руку завернул, она аж треснула, я тебя левым хуком по корпусу, и ты покачнулся от удара, но быстро в себя пришел и справа мне по челюсти заехал – А я в отместку резко слева тебе н-на и по яйцам, ох как же ты застонал – уворачиваясь и финтя, я надвигался быстро, чтоб тебя уж наверняка свалить – серией четыре слева и семь справа я тебя быстренько на колени поставил, а потом ты и глазом моргнуть не успел, я всю силу свою собрал и вырубил тебя по голове. У тебя лицо такое удивленное сделалось, попытался на колени приподняться – тут-то тебе и облом, но я изо всех сил тебе по черепу шарах, тут ты и рухнул, как бык – Ах, что за жизнь была! – вдруг мрачно ни с того ни с сего. – Счастье испарится, хмурое и злое, и наплевательство вернется даже в этот прак-клятый мир. Но в чем засада, если Боженька счастлив, значит никакого вреда и нет – Все наши мечты, Загг, все наше детство вместе – и даже драки в вестибюле – А вот теперь ты вырос, твоя Ма тебе отличный день рожденья устроила, твоя девушка здесь, твой отец, друзья – Да, не обманывай себя, Джек, на этом свете еще остались добрые люди – Когда-нибудь тебе станет стыдно, только меня никогда не стыдись, того, что мы с тобою вместе знали, нас не стыдись, в наших чокнутых базарах и приключениях – вот посмотри на Елозу, старый добрый Бельг идет домой спать – через минуту он уже потащится по Риверсайду в такую метель, как я его тыщу раз видел из своего кухонного окна и материл весь этот мир за то, что он такой черный, да только с миром все в порядке, и Елоза собой доволен и держится, идет вот на заслуженный отдых – вот что я тебе скажу, Загг.
Скотти весь причесанный, при костюмчике, на лице улыба:
– Малявка, если не можешь себя вести, так хоть будь осторожней – хе хе хе! До субботы, до пяти вечера, я теперь работаю, а особенно в субботу до одиннадцати – Винни тут как-то чуть не убился, когда в дыру влетел на Зазином велике, всю ногу себе ободрал и четыре пальца, а я лично думаю, что он еще и придуряется – Вишь какой? У него теперь отличная работа в Лоуренсе будет, таскать на плечах тюки ткани с утра до ночи – Но этим летом мы снова все будем вместе, я драндулет надыбаю, и после матчей будем купаться ездить.
– Надеюсь, Скотт. – Потом, у печек, мы сурово все это подытожим, вместе и в тысяче миль друг от друга.
Твердо кладет он руку мне на плечо, улыбается.
Я закрываю глаза, вижу Тупицу Трепача Де-Бека в пеленках, кружавчики с большими подсолнухами, сидит в своей коробке из-под печенья в субботних вечерних комиксах с цветной страницы «Фейган ты гадюка» жалуется он здоровенному бородатому милахе Чапли-ну-Фейгану а тот пастью громадного бичары отвечает «А Почему Это Я Гадюка, Трепач?» вылезая из окна в маске отпечатанной грустной красной краской – Мэгги неистово пляшет, я сижу и давлюсь от влюблёнства.
С другого конца балёхи подбегает Ма, ликующе поводя плечами, прикусив язык, обхватывает меня надолго руками, обнимает, хочет показать всем, как сильно она любит своего мальчика, вопит: «Эй, Джеки, а что скажешь, если Мама подойдет и тебя хорошенечко чмокнет?» чмок!
Приходят фотографы, все орут и учат их, как надо снимать, – организуют две потные групповые фотографии – В первой я стою между Ма и Па, Кровгорд, Трумэн и Моран сидят слева, сурово представляя собратьев-спортсменов по школе, а глазки-то посверкивают, Джим, обхвативший руками за плечи своих корешей, Джимми Биссонетт сидит справа со своей женой Жанетт, хозяева – Джимми глупо ухмыляется в камеру, чуть не взрываясь от своего раскатистого гу гул ги ха ха хохота, весь возбужденный в облегающем пиджачке французского roué[61], точно в европейских костюмах героев порнографических фильмов, что совершают мрачные подвиги в унылых интерьерах с неодетыми женщинами – счастливый полоумный нос, болтливые губки, невообразимая гордость по случаю этого вечера. За ним стоит мой отец, рукой обхватил меня, белые пальцы у меня на плече сливаются с белыми обоями, он рад, в большой жилетке, узком костюме, всю ночь его лихорадило на вечеринке, и он орал и «малютку Мэгги подзуживал ха ха ха» – теперь же на фотографии серьезно покашливает, весь залившись румянцем, гордый, меня к себе поближе притянул, чтобы весь мир увидел в газете, как он сына любит, с тою же самой простотой и доверчивостью, с какими Джимми подставляет свой радостный лик мирам-пожирателям – Отец мой как гоголевский герой из старой России в доме.
– Валяй, щелкни птичкой, мы уже все свои лучшие улыбки приготовили – давай же, Джеки, улыбайся, он никогда не улыбается, этот мой мальчишка, черт возьми, когда ему пять лет исполнилось, я, бывало, домой прихожу, а он сам по себе на веранде сидит, один раз даже весь веревками обвязался, мрачный пащенок, я говорю: «Ты о чем тут думаешь, сынок? Чего не улыбаешься, твои старики уже волноваться начали, что тебя родили, прямо не знают, чем тебе еще угодить, мир-то и так место мрачное, это точно —»
– Все тихо стойте!
– Кхм! – Отец прочищает горло, неимоверно серьезный – Хлоп, снято – На снимке я даже не улыбнулся, выгляжу прямо как слабоумный со странной наморщенной (от пота и теней от вспышки) вытянутой дурацкой осунувшейся безмозглой физиономией, руки болтаются, кисти ширинку прикрывают, так что выгляжу я невыразимо ненормальной тварью, а не мальчишкой, что лапает тупо свои тщетные грезы о славе в гостиной посреди огромной вечеринки – выгляжу как Прыщавый Том с помоек, грустноликий, поникший, но все вокруг меня сентиментально расположились, чтобы прикрыть собой «ЧЕСТВУЕМОГО ЗАСЛУЖЕННОГО АТЛЕТА», как гласит подпись.
Неожиданно на другой фотографии («Слава Богу!» подумал я, увидев ее на следующий день в лоуэллском «Вечернем Вожаке») я – греческий олимпийский герой с кудрявыми черными локонами, белым лицом слоновой кости, явными ясно-серыми газетными глазами, благородной юной шеей, мощные руки порознь замерли на безнадежных коленях, аки львы геральдические – вместо того чтобы ухватить для снимка свою Мэгги, будто смеющиеся счастливые обрученные, мы сидим через стол от горы маленьких подарков, на оный и выложенных (радио, бейсбольная перчатка, галстуки) – и по-прежнему на мне ни тени улыбки, у меня суровый тщеславный вид, внутренне задумчивый, показать камере, что в гулкой прихожей и темном коридоре этой бесконечности меня ожидают особые почести, в этой телепатической хмари, вот сию же секунду, и вместо того чтобы расхохотаться громогласно, как это делает Иддиёт в заднем ряду, где он стоит, облапав Марту Альберж и Луизу Жиру – просто взрывается «ХИИ!» громоподобным бухающим воплем и торжеством верзилы Иддиёта, что любит жизнь, и тискает девчонок, и крушит заборы в голодном удовлетворении, от которого у фотографа на голове волосы дыбом встают. Мэгги, со своей стороны, – воплощение сурового неуважения к камере, не хочет никаких с нею дел (как и я), но у нее неприязнь сильнее, она сомневается, пока я дуюсь, сжимает губы, пока я таращусь на мир широко открытыми глазами – ибо мои глаза еще и сияют серо в газете и выдают явный интерес к фотоаппарату, который сперва незаметен, точно сюрприз – В Мэгги же отвращение нескрываемо. На шее у нее крестик, и она чопорно не желает больше с этим миром разговаривать через камеру.
