– Та-'вай раз-'ремся, – сказал он.
– Простите?
Слай проглотил четыреста пятьдесят калорий и произнес:
– Я сказал – давай разберемся. Его самолет приземлится через сорок пять минут, так? Поэтому, когда выпьем кофе, установим связь с нашими ребятками в форме, со службой безопасности аэропорта и договоримся, кто что будет делать, так? Слушаете, Хорсфилд? Я ведь сказал «так?».
– Да, я слышал, сэр.
– Когда я говорю «так», я задаю вопрос, а вопрос требует ответа, так?
– А, так, сэр, так.
– Так. А знаете, чего мне бы хотелось? Арестовать его в самолете.
– Да?
– Видел в одном фильме, как это делается. Очень впечатляет. Там был шпион, пытался передать результаты своих экскрементов на Восток, так?
– Так!
Хорсфилд засмеялся. Его успокоило и обрадовало проявление у Слая чувства юмора. Слай, однако, не смеялся.
– Что тут потешного?
– Результаты экспериментов, сэр.
– Что-то не пойму вас, Хорсфилд. Передавать результаты экскрементов на Восток – дело серьезное. Так?
Хорсфилда душил с трудом подавляемый смех. Необходимо было захлопнуть все отверстия, до единого. Наглухо. Не выпускай его, Хорсфилд. Засмеешься сейчас – и не видать тебе продвижения по службе, ранней отставки и хорошей пенсии.
– Итак, Хорсфилд, я все-таки подымусь на борт самолета, а вы ждите у стойки «Прибытие» на тот случай, если эта сука-убийца настолько рехнулась, что вздумает явиться сюда с букетом нарциссов и приветственным поцелуем. Скоро вернусь. Нужно пустить струю.
Слай неуклюже пробирался среди легких столов и стульев к двери с табличкой «Туалет». Хорсфилд хохотал и хохотал без конца. Прямо автомат «Смеющийся полицейский», и даже не нужно совать монетку в щель. Придя в себя, Хорсфилд пошел к телефону и позвонил домой. Трубку взял сынишка.
– Мэтью Джон Джеймс Хорсфилд в данный момент у телефона. С кем именно вы хотите поговорить?
Хорсфилд снова засмеялся, теперь уже над основательностью, с какой трехлетний малыш ведет телефонную беседу.
– Это папа.
– Л-ло, папа, говорит Мэтью Джон Джеймс Хорсфилд.
– Да-да, знаю, ты уже говорил. Мама тут?
– Нет, она в кухне, тут один я.
– Можешь позвать маму?
– Да.
Хорсфилд понял, что трубку уронили: повиснув на шнуре, она стукается о стену. Сколько раз он говорил сыну, что нельзя…
– Дорогой?
– Дорогая, я просто позвонил сказать тебе…
– Ничего не случилось?
– Нет, хотя машину вел Слай!
– О, бедный ты мой.
– Что ты готовишь?
– Зеленое картофельное пюре и голубые рыбные палочки.
– О-о.
Однажды сынишка посмотрел по детской программе кулинарную передачу. Как-то на неделе Хорсфилд зашел в обеденный перерыв в магазин и купил шесть флаконов пищевых красителей. Жена потом отчитала его и заявила, что он балует ребенка.
– Мне надо идти, Мальколм.
Хорсфилд был тронут, она редко называла его по имени.
– У меня включена конфорка и…
– Дай я попрощаюсь с Мэтью.
Он слышал, как сын топает ножками по паркету в прихожей. Значит, так и не снял новых зимних сапожек, которые ему утром купили.
– Пока, Мэтью, до завтра.
– Почему?
– Потому что я работаю.
– Почему?
– Чтобы заработать денег и купить тебе новые сапожки. Так-то вот. Мэтью, не задавай больше вопросов.
– Почему?
– Потому что это сводит меня с ума, ты же знаешь. Ну, я пошел. Скажи маме, что я ее люблю.
– Скажи маме, что я ее люблю, – повторил Мэтью.
– Нет, скажи маме, что я ее люблю. А не ты.
Жена снова взяла трубку:
– Он из-за тебя заплакал! Что ты сказал?
– Я только повысил голос!
– Мальколм!
– Ах, Барбара, и что я тут делаю? Я хочу быть с вами там, дома.
За пластмассовым колпаком телефона-автомата Слай строил ему безумные гримасы. Хорсфилд прошептал: «Я тебя люблю» – и повесил трубку.
М-с Хорсфилд была удивлена напряженностью в голосе мужа. Ей не терпелось увидеть его.
В аэропорту Гатуик меня охватило страшное возбуждение. Это самое романтичное место из всех, где мне довелось побывать. Каждый проход и туннель ведет в джунгли, пустыни и древние города; там раскрываются невероятные перспективы. Я спросила Додо, могу ли я получить паспорт.
– Это трудно, но не невозможно. А что, дорогая? Куда ты хочешь поехать?
– Куда угодно, – ответила я. Мне хотелось покинуть землю, пробуравить небо и исчезнуть среди облаков.
Мне сорок лет, а я никогда не летала на самолете; никогда не водила машину; никогда, уже будучи взрослой, не была в театре, не каталась на катке; никогда не играла в теннис, не побывала в ночном клубе; никогда не ела китайских блюд в китайском ресторане, не носила красивого белья, не имела своего счета в банке и не разговаривала о половой жизни, о деньгах и политике в смешанном обществе. Что такое на самом деле индекс Доу Джонса?[28] Понятия не имею. Я невежественная женщина. Как это произошло? Когда я была маленькой, меня считали способной; я получала грамоты за успехи в езде на велосипеде, плавании и в беге с препятствиями. А какие книги я читала, когда мне было шестнадцать! Взрослые книги по важным вопросам. Почему я бросила читать книги?
Дерек тут не виноват. Он правда не виноват. Я не собираюсь обвинять и Джона с Мэри; я сама виновата. Я стала робкой тихоней, я боялась навязываться. Но теперь что-то со мной произошло. Или убийство Джеральда Фокса развеяло чары? Я готова взмыть в воздух. Я понимаю, это жестоко по отношению к Джеральду Фоксу.
Сегодня вечером из Алгарви прилетает только один самолет. Мы решили встать в сторонке и ждать, пока Сидни и Руфь пройдут в зал прилета. Потом мы, переодетые и загримированные до неузнаваемости, держась на приличном расстоянии, двинемся за ними, а когда сочтем это безопасным, я им откроюсь. Не знаю, что будет потом. Я хочу просить Сидни присмотреть за моими детьми, а позже, как только смогу, я их вызову к себе и сама о них позабочусь. Впрочем, я не знаю, как Сидни на все это посмотрит. Он притворяется, что не любит детей, но я уверена, что к моим детям он питает слабость. Они такие хорошие, не представляю, как можно их не любить. Я не видела их больше недели, и за это время часу не проходило, чтобы я о них не думала. Они занозами сидят в моем мозгу. Они будут со мной до конца жизни, куда бы я ни поехала. Только смерть освободит меня от них.
По Дереку я не скучаю. Но очень грустно думать, что, уехав, я оставлю его в полном одиночестве; надеюсь, он когда-нибудь встретит женщину, которая его полюбит. Лучше всего такую, которая умеет слушать, увлекается черепахами и танцует фокстрот.
Додо уже двадцать минут звонит своему брату. Не знаю, о чем она с ним толкует, знаю только, что вид у нее серьезный и настойчивый и большей частью говорит она сама. Хорошо бы она поторопилась – через тридцать пять минут самолет Сидни должен приземлиться.
Поджер лежал в ванне и читал «Ньюс оф уорлд»[29], когда позвонил Николас Катбуш. Жена подошла к телефону и поначалу отказалась передать трубку мужу в ванную en suite[30].
– Честное слово, Ник, за всю неделю это единственный час, когда он может действительно расслабиться. Я на вас страшно зла.
Голос Николаса истерически звенел:
– Если я не поговорю с ним немедленно, то уже во вторник утром его вышвырнут пинком под зад, и придется ему штудировать объявления о найме на работу.
Она плюхнула телефон на стул в ванной так же торопливо, как утром плюхала яйца на сковородку, и позвала мужа.
– Что там, Ник?
– Чертова моя сестрица заполучила твою фотографию, где ты тискаешь левую грудь беглой убийцы.
– Какой еще беглой убийцы?
– Да ты охренел. Поджер, ты что, много таких знаешь? Яффа! На ужине у нас. Кэролайн сделала сни…
– Ах, Яффа. Она кого-то убила? Господи!
– Именно – господи. Яффа – это Ковентри Дейкин.
– Кто?
– Ковентри Дейкин, она куклой раскроила парню голову. Это было на первых полосах всех…
– Ник, мне конец.
– Нет, еще нет. Додо требует фальшивые паспорта.
– Так.
– И разумеется, денег.
– Разумеется.
– Сегодня.
– Но сейчас же воскресный полдень.
– Если она сегодня их не получит, она отправляет фотографию Полу Футу.
– Племяннику Майка?
– Ну не тому же Полу Футу, который мастер по педикюру, правда? Или Полу Футу, художнику по интерьеру? Да, тому Полу Футу, который руку набил на журналистских расследованиях, убежденному социалисту.
– О боже! О боже!.. Ник, строго между нами. Завтра премьер-министр лично объявит дату дополнительных выборов.
– Чудесно, изумительно, как нельзя более кстати.
– Ник, может, мне просто уйти в отставку?
– Да ты ведь работаешь-то всего один несчастный месяц, если не меньше.
