Виктор был вял, но обладал терпением охотника. Его родители вышли вперед, чтобы любезно приветствовать молодую женщину, которая должна была стать их невесткой. Они не понимали, что происходит, и у них не было никаких побуждений, помимо доброты и уважения. Видя это и испытывая боль из-за того, что ей придется им отказать, она предостерегающе помотала головой. Они сразу поняли. И Виктор, несмотря на свою вялость, тоже все понял. Словно все это не имело для него никакого значения, он сказал так, что это было слышно Гарри и полудюжине официантов:
– Ну и дерьмо.
– Вот как ты заговорил? – сказала Кэтрин, охваченная яростью. – Вот как ты заговорил?
Она схватила правой рукой наполовину полный бокал и швырнула его ему в лицо. Хотя бокал разбился, порезав его до крови и залив красным вином, Виктор и глазом не моргнул.
– Ох, боже мой, – сказал ее отец, не в горести, но так, как отозвался бы о слишком ярких брюках для гольфа.
Беконы были ошеломлены.
Теперь на них смотрело около десятка гостей, привлеченных запахом скандала. Как в осеннем лесу внезапно вспархивает стая дроздов, пробуя крылом северный ветер, так затрепетал в тот вечер и клуб «Джорджика», найдя о чем поговорить помимо недвижимости, лошадей и нерадивой прислуги.
Кэтрин сердито повернулась кругом и направилась к выходу. Немного отойдя, она обернулась и крикнула:
– Вот что бывает, когда делают то, что сделал ты, ублюдок. Память спит. Но потом она просыпается.
Проходя мимо Гарри, она сказала ему, словно псу, который прицепился к ней в переулке, заставляя ее опаздывать: «Домой!» Насколько могли понять остальные, она сказала это для всех присутствующих, но они и понятия не имели, что Кэтрин никогда не обратилась бы к псу подобным образом и не посмотрела бы, следует ли он за ней или нет, если бы не любила его.
10. Далекие огни и летний ветер
– Я сюда приплыл, – сказал он, перекрывая звук моторчика, сворачивавшего крышу ее кабриолета. Стоя у пассажирской дверцы, он смотрел, как верх поднимается и складывается.
– Прямо из Нью-Йорка? – Даже в ее нынешнем состоянии это не могло ее не позабавить.
– Через канал.
– В смокинге?
– Его я держал над водой. Я был голый. Меня чуть не унесло в море. А теперь мне надо прокатиться.
Верх опустился и сложился, моторчик затих. Виктор наблюдал, стоя у главного входа. Он слышал ее смех.
– Как получается, – спросила Кэтрин, – что, когда я больше всего расстроена, вам удается меня рассмешить?
– Знаете, – сказал он, – если бы ваши брови были похожи на плюшевых медведей, губы были бы толстыми, говорили бы вы как хабалка и не могли бы пропеть и ноты, я бы все равно вас любил. Вы это знаете.
– А потом вы заставляете меня плакать, – сказала она. – Чего вы пытаетесь добиться?
– Ничего.
– Что ж, тогда вам это не удается.
Он тихо сказал:
– Я приехал сюда и собирался что-нибудь сделать. Не знал, что именно. Но не пришлось. Вы сами все сделали. Вы же меня не видели, пока не разогнались во всю мощь, верно?
– Если честно, то видела, – ответила она. А потом спросила на манер таксиста: – Куда ехать?
– Домой.
– Залезайте.
Немного свыкнувшись с шоком от ее вождения: «Все в порядке, – говорила она, – я знаю такие дороги: я здесь выросла», – он спросил, принадлежит ли автомобиль, в котором они ехали, ее родителям.
– Только не кабриолет «Шевроле». – Автомобиль был черным и напоминал катер. – Мать не стала бы ездить в кабриолете, потому что в нем у нее бы путались волосы, а отцу положено ездить на «Роллс-Ройсе» или, до войны, на «Мерседесе». Это моя машина. Я держу ее здесь.
– Куда мы едем?
– Это вы мне скажите. Куда мы направляемся? Думаете, я знаю?
Он посмотрел на звезды, и они, никак не затрагиваемые морским ветром, если не считать мерцания, рассказали ему о направлении.
– На западо-северо-запад.
– Это только потому, что дорога так изгибается.
– Так куда же мы едем?
– В Нью-Йорк.
– Туда мы до трех утра не доберемся, если так. Вы знаете маршрут?
– За Саутгемптоном о нем можно только догадываться. Никто его не знает. Это вроде Неверландии.
– В самом деле?
– Угу.
– Тогда позвольте спросить вот о чем. Сколько у вас бензина? Заправки могут быть закрыты.
Скосив глаза, она посмотрела на указатель бензина.
– Половина бака.
– До Манхэттена не хватит.
– Зато хватит до Хопога, – «Хопога» она произнесла как «Хапуги», – а дальше там начинается черт-те что: заправки и столовки открыты ночь напролет, по крайней мере вдоль большой дороги.
– Вы едете очень быстро.
– Я всегда так езжу, – сказала она.
– Это заставляет меня немного нервничать, хотя я и сам так езжу. Но я не сбиваю почтовые ящики.
– Разве это был почтовый ящик? Я думала, это засохшая ветка.
– Может, и ветка, но на ней был металлический флажок, на котором значилось «Лукастрино».
– Надо будет выслать им чек. Хотите, чтобы я ехала помедленнее?
– Был бы рад. И вы ничего не ели, верно?
– У меня на пляже случился кризис. Когда у меня кризис, я не ем.
– Мы найдем заведение, которое открыто допоздна, где-нибудь в Хапуге. Успокоимся, поедем медленнее, на какое-то время за руль сяду я, и на рассвете мы въедем на Манхэттен и увидим, как от миллионов окон отражается солнце. Не счесть, сколько раз я видел это на закате, но на рассвете – никогда.
– Я тоже, – сказала она. – Знаете, мы смотрим прямо на него.
Они много раз не туда сворачивали на дорогах, рассекавших огромные картофельные поля и луга, и выскакивали к необозначенным перекресткам, где стояли, сгрудившись, огромные дубы, несколько столетий назад уцелевшие от плуга, и в темноте, под свежей листвой, удушавшей лунный свет, им приходилось выбирать. Выбирая неверно, они все равно добирались к прекрасному концу, с видом на залив, бухточку или само море, где вода колыхалась в лунном свете и под летним ветром.
Они медленно продвигались на запад через тихий и мирный ландшафт всего в шестидесяти или семидесяти милях от крупнейшего города в мире. Дороги постепенно расширялись, становясь менее сельскими, и у них возникло ощущение, что они приближаются к мощеному шоссе, ведущему в индустриальный лабиринт, как это всегда бывает с макадамом. Но они опять ошиблись, потому что заехали в тупик, к еще одной водной преграде, где дорога исчезла в наносах песка.
Затормозив и остановившись, она сказала:
– Меньше четверти бака.
– Давайте-ка посмотрим, где мы, – предложил он, открывая дверцу. Выключив фары и двигатель, она вместе с ним стала подниматься на песчаный бугор. Достигнув вершины, они увидели огромный залив с маленькими волнами, смутно искрившимися в лунном свете. Ветер, дувший сквозь острую траву, которой поросли дюны, заставлял их пригибаться, а вдали, по ту сторону воды, ритмично мигали красным две радиовышки, черные на фоне немного более синего неба. Западнее, в бесконечном объеме темноты, которую его пульсирующие огни делали кораллово-розовой, простирался невидимый Нью-Йорк.
– Это напоминает мне, – сказала она, – те огни на сцене, которые включают, чтобы изобразить восход. Там всегда начинают с рассвета и удерживают его куда дольше, чем природа. Когда я была маленькой, меня тянуло в театр из-за музыки и света. У меня никогда не было много друзей, когда я росла, – да вообще ни одного. Но потом мама взяла меня на спектакль, где свет и музыка показались мне лучше самого мира. Я так заразилась этим, что когда вижу что-то настоящее, поневоле думаю об имитации. Вот что получается, когда так долго смотришь из темноты, как это делала я.
Ветер отбрасывал ее волосы назад, пока она смотрела на воду, – непроизвольно выпрямившись и скрестив руки на покрытом блестками лифе, чтобы было теплее. Сначала, видя только ее лицо и глядя на далекие огни, отраженные в ее глазах, он не замечал, что ей холодно, но как только заметил, снял пиджак и накинул ей на плечи. Запахнув атласные лацканы, она почувствовала облегчение: ветер перестал пронизывать ее почти невесомое платье.
Положив ей руку на левое плечо, он стал поворачивать ее, пока они не оказались лицом друг к другу. Она думала – была уверена, – что он поцелует ее, как ей того хотелось, и он поцеловал, но только один раз. Потрясение было такое, что пока и одного раза хватало. Позже придет черед множества поцелуев, целых дней поцелуев. Теперь же он притянул ее к себе и левой рукой взял ее руку, сжимавшую лацканы пиджака. А потом посмотрел на нее, склонив голову и прикрыв глаза, словно в молитве. Когда вскоре после этого он выпрямился, она приняла его всей душой, как в жизни никогда никого не принимала.
– Сегодня вечером в клубе «Джорджика», – сказал он, – мне так хотелось танцевать с вами до полного изнеможения. Правда, мне хотелось с вами потанцевать.
– Потанцуете, – сказала она. – Потанцуете. Десять тысяч раз.
Ночь приобрела теперь другое свойство. Они были рады покинуть дубы, серебристые поля и огни, призывавшие к себе с другой стороны ветреных заливов. Невозможно дотянуться до огней через воду, но красота их при летнем ветре такова, что этого и не требуется. Путь на машине к Манхэттену, где ее двигатель станет подобен пчеле в улье с бесчисленным множеством других, был настолько радостным, насколько это возможно у влюбленных, которыми они, несомненно, были.
