– Недавно, в тысяча девятьсот тридцать девятом году, – начала она свою речь, – перед самым началом этой новой войны, я случайно оказалась с секретной миссией в Баварии, переодетая юной эльзасской молочницей…
На улице Гомер увидел, что на тротуаре сидит Генри Уилкинсон, который еще в юности потерял обе ноги при железнодорожной катастрофе. За тридцать лет, которые прошли с тех пор, он привык сидеть на улице, покорно держа на коленях шляпу с карандашами. Гомер не знал этого человека по имени, но с детства видел его на том же самом месте. Неизвестно почему, он ни разу не удосужился купить у него карандаш или бросить ему в шляпу какую-нибудь мелочь. Монетка Розали Симмс-Пибити жгла ему руки. Вот почему, завидев Генри Уилкинсона, Гомер бросил десятицентовик в его шляпу и побежал к велосипеду. Но, отъехав метров двадцать, Гомер вдруг решил, что поступил неправильно. Он повернул и понесся назад, бросил велосипед на тротуаре и подбежал к безногому, вот уже тридцать лет собиравшему здесь милостыню. На этот раз Гомер бросил в шляпу четвертак – свой собственный четвертак.
Глава 30
Меблированные комнаты «святая обитель»
Полчаса спустя рассыльный соскочил с велосипеда у дверей меблированных комнат «Святая обитель» на Ай-стрит и взбежал вверх по ступенькам. В просторном вестибюле не было портье, но в дальнем углу возвышалась стойка. К стойке был прикреплен звонок, а над ним красовалась надпись: «Звонить». Рассыльный огляделся вокруг, в маленькой гостинице бросалось в глаза множество запертых дверей. Он посмотрел на телеграмму, адресованную Долли Хоуторн. В одной из комнат играл патефон: оттуда доносились голоса двух молодых женщин и двух мужчин и слышался смех. Минуту спустя из другой комнаты вышел мужчина лет сорока; он остановился в дверях, беседуя с какой-то девушкой, – Гомеру видна была лишь ее голова. Потом дверь захлопнулась, и мужчина спустился по лестнице. Гомер нажал звонок на стойке. Дверь, которая только что захлопнулась, снова открылась, и девушка крикнула бодрым голосом:
– Сейчас, минуточку.
Когда девушка вышла, рассыльный был поражен ее молодостью и красотой. Она была совсем такая же, как Мэри и Бесс.
– Телеграмма для Долли Хоуторн, – сказал ей рассыльный.
– Она вышла, – сказала девушка. – Могу я за нее расписаться?
– Да, мадам, – ответил Гомер.
Девушка побежала через вестибюль в другую комнату. Пока ее не было, с улицы вошел какой-то мужчина и тоже остановился у стойки. Они переглянулись с Гомером. Когда девушка прибежала назад и увидела мужчину, она отозвала Гомера и повела его в ту комнату, откуда она вышла в первый раз. В комнате стоял незнакомый тошнотворный запах.
Девушка протянула ему письмо.
– Отправьте, пожалуйста, это письмо, – сказала она и заглянула ему прямо в глаза. – Это сестре, очень важное письмо. Пошлите его с почтамта – воздушной почтой, заказным, с доставкой на дом. В письме деньги. Сестре нужны деньги. Марок у меня нет. – Девушка выждала, чтобы до Гомера лучше дошла важность ее поручения. – Я могу на вас положиться? – спросила она.
Рассыльный не понимал почему, но ему вдруг стало ужасно нехорошо. Им овладело то же чувство, что тогда, в доме у мексиканки, сына которой убили на войне.
– Да, мадам, – сказал Гомер. – Я сегодня же отправлю письмо с почтамта – воздушной почтой, заказным, с доставкой на дом. Сейчас же.
– Вот вам доллар, – сказала девушка. – Положите письмо в фуражку. Никому его не показывайте. Никому о нем не говорите.
– Хорошо, мадам, – сказал Гомер. – Никому не скажу. – Он положил письмо в фуражку. – Я сейчас же снесу его на почтамт. А потом принесу вам сдачу.
– Не надо, – сказала девушка. – Больше не приходите. Ну, ступайте скорей. И не забудьте: никому ни слова.
– Не забуду, – сказал Гомер и вышел из комнаты.
Он стал спускаться по лестнице, а девушка подошла к мужчине у стойки. На нижней площадке Гомер столкнулся с могучей, роскошно разодетой женщиной лет пятидесяти – пятидесяти пяти. Увидев рассыльного, женщина ему улыбнулась.
– Мне телеграмма? – спросила она. – Долли Хоуторн?
– Да, мадам, – сказал Гомер, – я оставил ее наверху.
– Молодец, – сказала Долли Хоуторн. – Ты новенький рассыльный? Я знаю всех вас. Такие симпатичные, вежливые мальчики, и из вашей конторы, и из Западной телеграфной компании. Все мне оказывают маленькие услуги, ну и, конечно, не остаются внакладе…
Долли Хоуторн открыла шикарный ридикюль, украшенный фальшивыми бриллиантами, и вынула штук двадцать визитных карточек.
– Возьми, – сказала она и протянула их Гомеру.
– Зачем они мне? – спросил Гомер.
– Тебе приходится доставлять телеграммы повсюду, – сказала Долли Хоуторн. – И в бары тоже… Вот и клади там мои карточки… Положишь на стойку и уйдешь. Клади их поближе к приезжим… к солдатам или к морякам – к тем, кому может понадобиться комната на ночь. Идет эта ужасная война, постараемся же скрасить жизнь нашим солдатикам, пока их еще не угнали. Кто лучше меня понимает, как тоскливо на душе у солдатика? Он ведь не знает, что его ждет и останется ли он завтра в живых.
– Да, мадам, – сказал Гомер.
Он вышел на улицу, а Долли Хоуторн поднялась в меблированные комнаты «Святая обитель».
После своих похождений в публичной библиотеке Лайонель и Улисс продолжали путешествовать по Итаке. Под вечер они протиснулись сквозь небольшую толпу зевак, глазевших на человека в витрине третьеразрядной аптеки. Человек двигался как заводной, хоть и был, по-видимому, существом одушевленным. Выглядел он так, словно его вылепили из воска, и был похож на гальванизированный труп.
За все четыре года своей жизни Улисс ничего подобного еще не встречал. Глаза у человека были вроде бы неживые, а губы стиснуты так крепко, что, казалось, никогда не разомкнутся.
Человек рекламировал жизненный эликсир доктора Брэдфорда. По бокам у него стояли два стенда. На одном висело печатное объявление: «Заводной человек – Человек-машина – Полумашина-Получеловек! Полумертвый-полуживой, 50 долларов, если заставите его улыбнуться. 500 долларов, если заставите засмеяться». На другом – картонные листы, которые Заводной человек брал с маленького столика. На этих плакатах были напечатаны призывы, убеждавшие прохожих купить патентованное средство доктора Брэдфорда, которое вдохнет в них новую жизнь. Однообразными движениями Заводной человек ставил на стенд лист за листом и тыкал в напечатанные слова указкой. Перебрав все десять листов, Заводной человек снимал их, клал на столик и начинал всю процедуру сначала.
– Он человек, Улисс, – сказал Лайонель другу. – Ей-богу! Никакая он не машина. Честное слово, он человек! Погляди на его глаза. Живой, видишь?
Плакат, который Заводной человек поставил на стенд, гласил: «Нечего тебе прозябать полутрупом. Вкуси прелести жизни. Принимай жизненный эликсир доктора Брэдфорда, и ты почувствуешь себя другим человеком».
– Видишь, опять новый лист, – сказал Лайонель. – Там что-то написано. – И вдруг мальчик почувствовал страшную усталость: ему захотелось домой. – Давай пойдем. Мы три раза видели, как он переставляет листы. Пойдем домой. Уже вечер.
Он взял приятеля за руку, но Улисс ее отдернул.
– Ну, пойдем же, Улисс! – просил Лайонель. – Пора домой. Есть хочется.
Но Улисс не хотел уходить. Казалось, он даже не слушал, что говорит Лайонель.
– Я ухожу, – пригрозил ему Лайонель.
Он надеялся, что Улисс пойдет за ним, но малыш не тронулся с места. Огорченный таким предательством, Лайонель отошел, то и дело оглядываясь, не догонит ли его приятель. Но Улисс не мог оторвать глаз от Заводного человека. Лайонель шел домой, чувствуя глубокую обиду: «А я-то думал, что он мой самый лучший друг».
Улисс стоял в кучке зевак и смотрел на Заводного человека, пока у витрины не остались лишь он да какой-то старик. А Заводной человек брал лист за листом, клал их на стенд и тыкал в них указкой. Наконец ушел и старик; на тротуаре остался один Улисс, он как завороженный глядел на странное существо в окне аптеки. Становилось темно. Загорались уличные огни. Наконец Улисс вышел из оцепенения. Очнувшись, он поглядел вокруг. День кончился, и улица была пуста… Все разошлись, но рядом с ним было нечто, чему он не знал названия, – Смерть.
Мальчик искоса взглянул на Человека-машину, и ему вдруг показалось, что тот смотрит на него. Ребенка охватил ужас. Он бросился бежать. Редкие прохожие больше не казались ему прекрасными, они стали уродливыми, как мертвецы. Улисс бежал, пока не лишился сил. Он остановился, тяжело дыша и чуть не плача. Со всех сторон на него надвигался страх – бездонный, немой и неумолимый страх перед Заводным человеком… страх Смерти! Никогда еще он не испытывал ничего похожего на страх, особенно такой, как теперь, и самое трудное было решить, как быть дальше. Все его самообладание исчезло – он боялся, что чудовище настигнет его, и снова кинулся бежать, бормоча сквозь слезы: «Папа, мама, Маркус, Бесс, Гомер! Папа, мама, Маркус, Бесс, Гомер!»
