– Вы видели, что написано на стене?
Жан-Батист кивает.
– В действие пришли некие силы, – говорит Гильотен, – однако наши господа предпочитают их не замечать – на свою же голову.
Жан-Батист оборачивается к нему – мягкие карие глаза на крупном румяном лице. Принадлежит ли Гильотен к партии будущего? Знает ли он, вместе с Лисом, Цветком, де Бержераком и Арманом, какие следует делать выводы? Секунду они глядят друг на друга, пока их внимание не отвлекает звук удара о дерево, что-то раскалывается под лопатой, и они оба переводят взгляд в яму.
Инженер опускается на корточки.
– Гроб? – кричит он вниз. Вместо ответа горняк, глядя вверх, вынимает изо рта трубку.
Гроб выкапывают, кладут в люльку, поднимают и ставят на землю.
– Полагаю, его следует открыть, – тихо произносит Жан-Батист, словно обращаясь к самому себе, и смотрит на ближайшего рабочего. Это Гвидо Брэн. А если не Брэн, то кто-то похожий. Кто-то по фамилии Агаст. Энгельберт Агаст? Рабочий поддевает лопатой крышку гроба, нажимает, потом еще, и наконец с негромким треском крышка поддается, и в одно мгновение гроб почти целиком разваливается. Внутри лежит скелет, человеческие останки, кости, скрепленные клочьями сухожилий. Пряди жестких черных волос, подобно черной траве, виднеются по бокам черепа. Торчат несколько крупных коричневых зубов.
Проснувшийся и сразу протрезвевший Лекёр осеняет себя крестным знамением, а следом за ним и некоторые рабочие.
– Чтобы получить хорошие кости, – говорит доктор Туре, – чтобы их как следует отделить от прочего и делать с ними то, что требуется, их надо сварить.
– Сварить труп? – недоумевает Жан-Батист.
– Это совершенно обычная процедура, – успокаивает его Гильотен. – В ней нет ничего непотребного. Вам нужно поговорить с пономарем. Люди такого рода владеют этим особым искусством.
В другом гробу, поднятом на поверхность, лежат вперемешку совсем голые кости, так что если его поднять и потрясти, он будет звенеть, как детская погремушка. Зато следующий, не считая горсти пыли, совершенно пустой.
– По крайней мере, – говорит Гильотен, обведя взглядом компанию, – одному удалось удрать. Факт, вселяющий надежду.
По-видимому, своими последними словами доктор хотел разрядить обстановку, но рабочие смотрят на него с каменным выражением лица, и только Лекёр, мужественно сохраняя хорошие манеры, ухитряется улыбнуться в ответ.
Возникает новая система, новый порядок работ. Остатки гробов сжигаются на костре, и в его пламени можно порой заметить жутковато-причудливые оттенки. Трупы же, все еще упрямо скрепленные связками и жилами, отправляются в склепы галерей, где, начиная с середины дня, Манетти с одним из помощников-горняков складывает их в тачку и катит к тому месту, где установлен котел, медный чан, которым пользуются вот уже сотню лет, дабы завершить дело, начатое кладбищенской землей. Чан был вытащен на свет божий после долгого простоя в углу кладбища.
Поначалу в действиях тех, кто в яме, и тех, кто вскрывает гробы наверху, ощущается напряжение, все они явно приготовились к чему-то ужасному, к чему-то, что вот-вот обретет свободу и неожиданно посмотрит на них из деревянного ящика. Вместе с бутылкой коньяка по рукам ходит и банка с табаком. Слава богу, этого достаточно, чтобы шахтеры продолжали свое дело. И к концу дня, когда при свете костра наверх поднимается последний гроб, всё, как ни странно, кажется терпимым, словно работа, несмотря на некоторые особенности, – это, в конце концов, просто работа. То, на что мы идем ради возможного вознаграждения. То, что делаем по известной причине: человеческую неугомонность должно запрячь и направить к определенной цели, иначе она пожрет самое себя.
Жан-Батист ужинает с Моннарами. Нельзя же избегать их вечно. Сидит рядом с ними – с мадам и месье – и, набив рот, жует мясо с красной фасолью. Небольшой огонь в камине горит веселее обычного: инженер организовал доставку дров из большого кладбищенского запаса. Язычки пламени дрожат на полированной поверхности фортепьянной ножки. Отсутствие Зигетты не обсуждается, хотя ее мать временами посматривает на незанятый стул и на выложенный, но не использованный столовый прибор.
Перескакивая с темы на тему, они уже подробно обсудили погоду, достоинства мяса, повышение цен на фасоль, и теперь каждый углубился в свои мысли, не переставая при этом упорно жевать, как вдруг мадам Моннар, прочистив горло, спрашивает:
– Правда ли, месье, то, что говорит Мари о скандальной надписи на стене кладбища?
– Мари, мадам? Не знал, что она умеет читать.
– Она не могла бы прочесть свое имя, месье, – говорит месье Моннар, – но у нее есть уши. И слух у нее лучше, чем у совы.
И сразу же – непрошеный и яркий – в воображении инженера возникает образ Мари с мохнатыми ушками, сидящей на суку под луной.
– Ей так сказали, месье, – объясняет мадам. – Она узнала от людей.
– И эта надпись не единственная, – продолжает месье Моннар. – Ко мне в лавку заходил сегодня месье Гобель и сообщил, что видел нечто подобное на стене против Биржи.
– Вероятно, их сотни, – говорит мадам Моннар. – Может такое быть, чтобы сотни?
– А во второй надписи, – спрашивает Жан-Батист, подняв вверх вилку, – той, что у Биржи, упоминается то же имя?
– Кайло, – отвечает месье Моннар, вонзив свою вилку в последний кусочек говядины на тарелке. – И всяческие угрозы в адрес короля и министров. Моя жена очень взволнована, месье.
– Боюсь, – говорит мадам Моннар, которая и впрямь выглядит очень взволнованной, – нас убьют прямо в постелях. Перережут горло.
– Уверен, что все это чепуха, – успокаивает ее Жан-Батист. – Не что иное, как… своего рода игра.
– Игра? Можно и так назвать, месье. Понимаю, вы хотите меня утешить. Вы очень чуткий молодой человек. Но сегодня мне приснится, как этот Кайло лезет к нам в спальню через окно. Вы придете на помощь, месье, если мы позовем? У вас есть шпага, месье?
– Нет, мадам.
– А мне казалось, у вас должна быть шпага.
– Я инженер, мадам. У меня есть медная линейка.
– Осмелюсь предположить, что линейка тоже сгодится, – подумав, говорит мадам. – Если она длинная.
Входит Мари, чтобы убрать посуду. Разговор обрывается. Тарелки собраны и составлены в стопку. У Мари сильные красные руки, как у мужчины, как у рабочего. И эти черные волосы! Эти гладкие женские усики, которые, конечно, девушку ничуть не портят. Жан-Батисту кажется, что в служанке есть жизненная сила, равной которой не сыщешь ни у одного из присутствующих, словно своими корнями она уходит в более густой чернозем, куда корни других так и не проросли.
Когда Мари уходит, захлопнув дверь ногой, мадам и месье обмениваются взглядами, а потом смотрят на своего жильца, будто от него требуется какое-то объяснение – объяснение всему плохому и огорчительному, что произошло с момента его приезда на Рю-де-ля-Ленжери.
– Разрешите поинтересоваться, мадам, – говорит Жан-Батист, – как поживает ваша дочь?
– Зигги? О, как тяжело иметь детей, месье! Мне кажется, она совсем забыла себя. Хорошо бы вы ее навестили, месье. Мы с мужем просто места себе не находим. С тех самых пор – прошу вас простить нас, – с тех самых пор, как вы начали там работать, она никак не может утешиться. Словно это по ней стучат лопатами.
– Мне очень жаль, – отвечает Жан-Батист. – Правда. Но эта работа все равно должна быть выполнена. Я пытаюсь, мадам… Мы пытаемся сделать доброе дело, хорошее…
В камине раздается треск, и вылетает горящий уголек. Жан-Батист, быстро вскочив, тушит его носком сапога.
– Дрова сырые, – ворчит месье Моннар, и, хмурясь, глядит в огонь, как будто сырые дрова – причина всех его неприятностей.
* * *
Наверху, прикрыв свечу рукой от дюжины сквозняков, гуляющих под крышей вместе с многими тайными, невидимыми флюидами, инженер останавливается у комнаты Зигетты и смотрит на светящуюся щель под дверью. Уже поздно, но ему любопытно увидеть Зигетту, эту растерянную девицу. Ему хотелось бы, если получится, хоть немного ее ободрить. Как гостю – а жилец ведь тоже своего рода гость в доме своих хозяев, – ему приличествует выказать ей свое сочувствие, и он уже готов тихонько постучать, как дверь вдруг открывается, и перед ним появляется Мари с едва заметной улыбкой на лице. Несколько секунд они в упор разглядывают друг друга, затем служанка отступает, чтобы дать ему пройти.
Две свечи (в дополнение к его собственной) освещают комнату девушки: одна на туалетном столике, другая в небольшом подсвечнике из расписного фарфора на тумбочке у кровати. Комната просторная, по крайней мере раза в три больше, чем у Жан-Батиста. Большое окно со ставнями выходит на тихую улицу. Если комнату привести в порядок, она была бы очень милой, быть может, самой лучшей комнатой в доме, но как раз порядка тут не наблюдается. Такое впечатление, что здесь пронесся небольшой ураган, взметнувший в воздух все платья и нижние юбки, платочки, вышитые передники и наборы шнуровок, домашние чепцы и соломенные шляпки, чулки, оборки и украшения, которыми отеческая любовь ножовщика одаривает единственную дочь. Но, подняв вещи в воздух, ураган вдруг стих, и они попадали куда попало. Посреди беспорядка, частично им же прикрытая, сидит Зигетта. На ее тело свободно накинута простыня, а лицо пылает от жара, источник которого, несомненно, таится внутри (ведь огонь в комнате еле теплится). Зигетта глядит на инженера распухшими глазами, ее светлые волосы – неприбранные, непокрытые и нечесаные – лежат на подушке тяжелой массой. Губы искусаны. А на белизне вытянутой шеи Жан-Батист ясно различает пульсацию крови.
