Такое же беспамятство переносится у нас и на Евангелия. Мы помним жертву. А того, кто его убил, – помним? Поди подойди к любому прохожему на улице да спроси: «А ну-ка, скажите, да поживей, кто убил Иисуса?» – и, смею предположить, этот человек не найдет что сказать. Так кто же был повинен в убийстве Иисуса Назорея? Кто виновник? Иуда Искариот? Фи! Он был орудием, соучастником. Он предал Иисуса – отдал в руки тех, кто разыскивал его, но не убивал. Тогда, может, это Понтий Пилат, римский прокуратор, приговорил его к смерти? Едва ли. Пилат лишь дал согласие. Он счел Иисуса не повинным ни в одном злодеянии и даже пытался отпустить его на свободу, предпочтя послать на крест Варавву[34], но перед лицом разгневанной толпы ему пришлось уступить. Пилат счел за лучшее пожертвовать невиновным, лишь бы не допустить мятежа. Так что он всего лишь смалодушничал и стал еще одним соучастником убийства, но собственно убийцей был не он.
Тогда кто? Римляне, если говорить в общем? Иисус был распят римскими воинами по римским указам в соответствии с римскими законами в римской провинции. Но разве кто-то хоть краем уха слышал о каком-нибудь таинственном убийце? Должны ли мы чисто догматически признать, что Сына Божьего убили безымянные прислужники давно канувшей в Лету империи, дабы утихомирить местное племя, склонное к бесчинствам? Если так, тогда неудивительно, что никто не помнит, кто это сделал.
Ах, ну да, конечно: Иисуса убили евреи! Знакомая песня, не правда ли? Кучка управляемых еврейских старейшин по сговору с римскими властями замыслила избавиться от своего назойливого соплеменника. (И мы по злопамятству почему-то возненавидели евреев, а не итальянцев – но почему? Какой позор!) Но даже если евреи и были повинны в этом, то кто из них конкретно? Как их звали? Мы знаем Каиафу, первосвященника. А кто еще? Больше ни одного имени. На самом же деле Каиафа, как Иуда и Пилат, был всего лишь соучастником. Евреи не могли открыто убить еврея – вспомним Десять заповедей! Каиафе пришлось искать других, кто был бы способен на такое. Так что он со своими сподвижниками-старейшинами науськал толпу – она-то и расправилась с Иисусом. Вот где собака зарыта: вина лежит на толпе. Если бы толпа потребовала освободить Иисуса и распять Варавву, такой исход обрадовал бы Пилата, Каиафа воспротивился бы такому повороту, а Иуде пришлось бы вернуть плату за предательство.
Таким образом, мы, похоже, установили: в убийстве Иисуса Назорея повинна толпа. А выражаясь точнее, толпа, науськанная главным образом безымянными сановниками, управляемыми главным образом безымянными старейшинами, возжелала ему смерти, и тогда безымянные же воины в конце концов его и убили. Однако все началось с толпы – а есть ли что-нибудь более безымянное, чем толпа? Но так ли уж безымянна толпа, по определению? Исходя из такого посыла, выясняется следующее: все эти повинные евреи и римляне не что иное, как «соломенные чучела», подставные лица – в лучших традициях Агаты Кристи. И неудивительно, что простой, неразумный обыватель думает, что соседский еврей и убил Иисуса – если уж совсем прямо. Но с точки зрения теологической действительности Иисуса убил некто Безымянный. Но кто этот Безымянный?
Мария замолкает. После короткой заминки Эузебью вдруг понимает, что жена ждет, чтобы он сам ответил на этот вопрос.
– Ну, даже не знаю. Я никогда…
– Безымянные – это ты и я… все мы. Это мы убили Иисуса Назорея. Мы и есть толпа. Мы и есть этот Безымянный. Виноваты не евреи, униженные историей, а все мы. Только мы очень быстро все забываем. Нам не нравится испытывать чувство вины, так ведь? Мы предпочитаем спрятать ее поглубже, забыть, вывернуть наизнанку и, представив все в лучшем свете, показать другим. Так что, поскольку нам претит чувство вины, мы тщетно стараемся вспомнить, кто убил жертву в Евангелиях, и с не меньшей же тщетностью мы пытаемся вспомнить, кто убил жертву в той или иной детективной истории Агаты Кристи.
Но, в конце концов, разве это не самый верный способ представить жизнь Иисуса как детектив? У кого были мотив и выгода? Что сталось с телом? Что все это означало? Нужен был незаурядный сыщик, чтобы расследовать преступление, – и он появился через несколько лет после убийства, этот Эркюль Пуаро первого века: Павел из Тарса. Христианство начинается с Павла. А самые ранние христианские свидетельства – его послания. Благодаря им мы узнаем историю Иисуса за много лет до того, как появились Евангелия с описаниями жизни Иисуса. Павел дал обет дознаться до самой сути дела об Иисусе. Пользуясь своими серыми клеточками, он все выведал, выслушав свидетельские показания, изучив записи событий, собрав улики и проанализировав все подробности. С ним случилась величайшая перемена в форме видения по дороге в Дамаск. И в конце своего дознания он вывел единственно возможное заключение. Потом он проповедовал и писал – так Иисус из спасителя-неудачника превратился в воскресшего Сына Божьего, принявшего на себя весь груз грехов наших. Павел закрыл дело об Иисусе Назорее. И, подобно тому, как расследование всякого преступления у Агаты Кристи заканчивается своего рода ликованием и читатель поражается необыкновенной изобретательности автора, так и воскрешение Иисуса и его смысл вызывает неизбывное ликование у христиан – больше того: непреходящую радость, – и христиане благодарят Бога за его необыкновенную изобретательность, равно как и за безграничное сострадание. Ибо воскрешение Иисуса ради искупления наших грехов – единственно возможное решение проблемы, как ее понимал Павел, – проблемы любящего Господа, неожиданно преданного смерти, а потом воскресшего. Эркюль Пуаро безоговорочно одобрил бы логику решения Павла.
Мир в Евангелиях суров. Там много страданий – страданий телесных и душевных. Это мир нравственных крайностей, где добро есть истинное добро, а зло – безусловное зло. Такой же суровый мир и у Агаты Кристи. Кто из нас живет жизнью Эркюля Пуаро и Джейн Марпл, где одно убийство сменяет другое? И за всеми этими убийствами сокрыто столько коварного зла! Неужели наш мир не таков? Ведь большинство из нас не знает ни столько добра, ни столько зла. Мы держимся золотой середины. И тем не менее убийства случаются и у нас, причем иной раз в грандиозном масштабе, не так ли? Первая мировая война закончилась совсем недавно. А по соседству испанцы без удержу изничтожают друг друга. И вот ходят упорные слухи, что не за горами другая мировая война. Символ преступления нашего века, Эузебью, – убийство. Безымянный, во всей своей красе, по-прежнему среди нас. Так что наша золотая середина – всего лишь иллюзия. И наш мир так же суров, однако мы прячемся от него, уповая на удачу и закрывая на все глаза. Но что ты будешь делать, если удача вдруг отвернется от тебя, а глаза широко распахнутся?
Как ни прискорбно, естественных смертей не бывает, хотя врачи уверяют нас в обратном. Каждую смерть мы переживаем как убийство, как несправедливое отнятие у нас любимого человека. Даже самый удачливый из нас в конце концов сталкивается в жизни с убийством – своим собственным. Таков наш удел. Все мы живем в одной детективной истории, где мы же и есть жертвы.
Единственный современный жанр, звучащий в столь же высоком нравственном регистре, что и Евангелия, – это низкопробный детектив. Если бы мы поместили детективные истории Агаты Кристи над Евангелиями и просветили их насквозь, мы непременно заметили бы их соответствие, сходство, согласованность и равнозначность. Мы обнаружили бы в них немало совпадений и подобий в повествовании. Они точно карты одного города, притчи об одной жизни. Они блистают своей незамутненностью. Вот тебе и объяснение, почему Агата Кристи считается самой знаменитой писательницей в мировой истории. Ее притягательность столь же огромна, а распространение столь же велико, как и у Библии, ибо она современный апостол в женском обличье, – выходит, спустя две тысячи лет мужеского словесного господства пришло ее время. И этот новоявленный апостол отвечает на те же вопросы, что и Иисус: как нам быть со смертью? Ведь детективные интриги в конце концов неизменно раскрываются, и тайна всегда ловко распутывается. Точно так же следует относиться в жизни и к смерти: мы должны раскрывать ее, придавать ей смысл, связывать ее с теми или иными обстоятельствами.
И все же между Агатой Кристи и Евангелиями есть существенные различия. Мы живем уже не во времена пророков и чудес. Среди нас уже нет Иисуса, как среди людей евангелической эпохи. В Евангелиях от Матфея, Марка, Луки и Иоанна речь идет о присутствии. А в евангелиях от Агаты Кристи – об отсутствии. Это современные евангелия для современных же людей, куда более недоверчивых и куда менее склонных верить. Поэтому Иисус здесь присутствует лишь отчасти, как бы в пристяжке, и скрытно – под покровом и в маске тайны. Но смотри: он присутствует в ее фамилии. Хотя скорее не явно, а совсем незаметно.
