Он остановился у большого привокзального паркинга, сделал мне знак поставить машину и усадил рядом с собой в фургончик.
– Можешь объяснить, куда ты меня везешь?
– В том-то и дело, что не могу. Пристегнись, не то жандармы привяжутся… а с ними не столкуешься… знаю одного такого! И можешь поговорить со мной о жизни, или о политике, или даже о футболе, о чем хочешь.
Он поехал по направлению на Тарб, потом на Биарриц. Мы остановились купить газеты и что-нибудь перекусить, и я читал ему последние новости, пока он рулил. Когда он свернул к долине Асп, я всерьез начал задавать себе вопросы. Интересно, что мы будем делать в фургончике для перевозки скота в долине моего детства. У меня сжалось сердце, когда мы проезжали через деревню Мадлен. Вдали на склоне виднелось кладбище. А потом мы приехали на ферму. Скотоводческую. Он водил как псих, меня укачало. Мужик вроде бы знал Антуана. Отобранные овцы были готовы.
Выяснилось, что напрасно мы покупали перекус: жена того типа наготовила на всех. Антуан не хотел задерживаться, он должен был вернуться сразу после полудня. Но вернуться куда? Хотел отвезти овец к себе на ферму? Решил теперь заняться производством овечьего сыра?
Мы загрузили хороший сноп соломы, прежде чем завести овец. Антуан закрепил мой велосипед на крыше. Перед отбытием я отошел пописать в канаву и заметил, как он поставил в кузов фургона большой деревянный ящик. В два часа мы пустились в обратный путь.
– И ты не хочешь сказать, что будешь делать с этими овцами?
– Хочу разнообразия… Надоел мне александрийский стих: овцы говорят прозой.
– А деревянный ящик – это что?
– Это деревянный ящик.
Ладно.
В конце концов я задремал под рокот фургончика. Я практически не спал всю неделю. Перед глазами все время вставало лицо Мари. В половине седьмого вечера мы оказались у вокзала в Фуа. Он велел мне взять с собой документы и следовать за ним. К тому времени его загадки мне уже порядком осточертели. Мне нравился Антуан, но вся ситуация начинала действовать на нервы. А потом, когда мы вышли на платформу номер три и я увидел Сюзи, с воплем кинувшуюся мне на шею, я начал понимать. Понимать, что с самого утра Антуан только тем и занимался, что пытался нас помирить, меня и Мари. Она сидела на скамье в дальнем конце платформы. Встала, улыбнулась мне странной улыбкой – как раз перед тем, как Антуан вручил нам большой конверт и велел Сюзи поцеловать нас на прощание. Потом они оба исчезли на эскалаторе, держась за руки и хохоча как ненормальные.
Поезд Биарриц – Марсель прибывает на вокзал, просьба отойти от края платформы.
Мы зашли в вагон, нашли наши места, обозначенные на билетах, прикрепленных к конверту. Поезд тронулся. Мы поцеловались не сразу, сначала держались за руки, глядя в окно. Молчание означало больше, чем любые речи.
К концу первого часа дороги она прошептала мне на ухо:
– Прости меня.
Мы подняли разделяющий нас подлокотник, и я держал ее в объятьях до самого Монпелье. Перед тем как поезд въехал в здание вокзала, я прошептал ей:
– И ты меня.
Открыв конверт, она улыбнулась:
– Кажется, он приготовил нам игру «пройди по маршруту». Наверняка отголоски его скаутского прошлого!
Он написал нам адрес нотариуса. Встреча была назначена на завтра, на одиннадцать утра, а обратный поезд в три часа дня. Приехав на вокзал Монпелье в полночь, мы должны были взять такси и дать шоферу адрес. Когда тот высадил нас перед отелем, мы сначала решили, что он ошибся, потому что на дощечке у входа красовались четыре звезды, но на стойке регистрации выяснилось, что Мари действительно числится в списке бронирования.
Номер 69. Ну что за придурок!
Нас это здорово рассмешило.
Как подростки, мы начали целоваться в лифте. Я обвил ее ногами свою поясницу, испытывая большой соблазн нажать на кнопку «стоп», но лифт уже сам остановился на нашем этаже. Зайдя в номер, Мари вытаращила глаза и открыла рот. Она попыталась заговорить, губы ее шевелились, не издавая ни звука. Осторожно потрогала окружающее кончиками пальцев, словно проверяя, настоящее оно или нет. Комната была огромная, необъятная кровать поперек себя шире. Красивые пастельные тона, подсвеченные мягким рассеянным светом. Зайдя в ванную комнату, она на мгновение вынуждена была прислониться к стене. Мне показалось, что она сейчас лишится чувств. Там располагалась огромная угловая ванна с чем-то вроде пульта управления. Все везде сияло.
Я вставил пробку и открыл воду. Добавил порядочную дозу пены. Когда я обернулся, она все еще была здесь.
– Это просто невозможно, такая роскошь. Мне как-то не по себе.
– Так воспользуемся этим, Мари. Может, больше нам такого не видать. Кстати, будет о чем рассказать Сюзи.
Потом я раздел ее и отнес в ванную. Она лежала у меня на руках. Мари, моя маленькая Мари. Если б Антуан не появился, я сидел бы уже где-то в Шартре, в захудалой гостинице у окружного шоссе, умирая от одиночества. А тут, склонив голову на ложбинку на моем плече, лежала самая соблазнительная женщина на свете, а мы оба – в горячей ванне. Ее маленькие соски выступали из пены, как две ягоды малины из блюда взбитых сливок. Я обожаю малину. Потом она какое-то время играла с пультом среди бурлящей ванны. Мне кажется, эрекция у меня началась еще в лифте. А она развлекалась, включая то большие пузыри (мне в ягодицы), то маленькие повсюду, маленькие и большие, синий свет, потом розовый, потом зеленый, потом синий, маленькие пузырьки, снова большие. Она напоминала маленькую девочку в рождественский вечер со своими новыми игрушками, она терлась о борта, как медведь о кору. А я ощущал, как мой бретонский маяк колеблют набегающие волны, но он гордо возвышается среди бури, и из вершины его струится свет – свет моих нейронов, отплясывающих самбу. Наконец я развернул ее, и мы оба погрузились в воду, не отрывая друг от друга глаз. Мне казалось, она пытается рассмотреть, что у меня там, в глубине, позади глазных яблок.
У нее была пена на кончике носа, а у меня пенился весь мозг.
Когда вода стала еле теплой, мы укутались в два огромных пушистых халата, которые грелись на радиаторе. Мгновение чистого счастья. Халаты были такие уютные, что мы не стали вылезать из них, занявшись любовью – начав с того, что отдали должное номеру комнаты, и закончив в полном изнеможении, с переполненным сердцем около трех часов ночи, сраженные сном. Мы так и спали в халатах.
После завтрака, достойного Пантагрюэля, мы снова поднялись в номер, чтобы в последний раз заняться любовью в лучах четырех звезд. Именно там мы решили, что у нас будет четверо детей. Сюзи уже есть. Осталось всего трое.
Я забрал с собой халаты, запихав их в ее небольшую сумку. Позвонил на стойку портье, чтобы они внесли их стоимость в счет. Такой уж я. Мадлен, Мадлен! Мари спросила, не смог бы я забрать и ванну с пультом. Мы спустились в холл. От меня немного пахло баранами – ничего, кроме вчерашней одежды, с собой не было, – но Мари вроде бы не обратила внимания. Я надеялся, что и нотариус не заметит, хотя какая разница, все равно нам с ним больше никогда не встречаться.
Когда дежурный администратор протянул нам счет, Мари вцепилась в стойку. Я подумал, ей сейчас станет дурно, как в ванной. У нее вырвался нервный смешок, и она полезла в сумку за чековой книжкой. Я опередил ее со своей банковской карточкой. Мне было ни холодно ни жарко оттого, что я выложил половину месячного заработка за эту волшебную ночь. Да еще они не посчитали халаты. Премия за мою честность?
Нотариус сделал свою работу без всяких выкрутасов. Он зачитал Мари правила вступления в наследство.
– Есть какие-нибудь особые условия, чтобы его принять?
– Никаких. У вашей матери не было ни других детей, ни мужа. Вы единственный бенефициант завещанного имущества. Она поручила мне продать все после ее смерти и вручить вам чек, вот он.
Мари дрожала, когда его брала. Она вложила его в конверт, который согнула пополам, чтобы он поместился в маленький кожаный бумажник, который затем убрала во внутренний карман своей сумочки. Как трогательны все эти предосторожности.
– Она также поручила мне передать вам это письмо. Вы не обязаны читать его в моем присутствии.
И тут я заподозрил, что с ней внезапно случился приступ болезни Паркинсона: она никак не могла снова расстегнуть свою сумочку, чтобы убрать и письмо тоже. Я положил руку ей на плечо. Она испустила глубокий вздох, пытаясь овладеть собой. Я взял письмо и сам положил его в сумочку, потому что Мари ничего не могла удержать в руках.
Выходя, она взяла меня за руку, и некоторое время мы молча шагали. Когда я повернулся к ней, чтобы поцеловать, она беззвучно плакала. Я чуть сильнее сжал ее ладонь, и мы пошли выпить кофе.
Прежде чем отправиться на вокзал, по ее настоянию мы зашли положить чек в банк – так она почувствовала себя легче. Для нее этот чек весил три тонны. Но мало что изменилось. Оставалось еще письмо. Две тонны. По крайней мере, деньги были в безопасности. Для Мари это было целое состояние. Что говорить обо мне!
