В последнюю минуту она мне написала: «Джек, Ну наверно я роскошно проведу время в пятницу или стоит сказать все выходные. Позвони мне к моей тете перед тем, как заедешь, и я точно буду готова. И кстати, на мне будет розовое вечернее платье с голубыми асесуарами. Знаешь, если сможешь достать мне букетик на запястье, достань, а если нет то и ладно (без подписи)».
Ах, как печально выглядит почерк ее на конвертах. В пыли своих черных книг я видел луны смерти. «Ух ты, – говорил я себе, – неужели мне правда нужна женщина?» Меня подташнивало: «Конец всем моим»
Из сладкого Лоуэлла Мэгги приехала в кислый Нью-Йорк в розовом вечернем платье.
Кишащий трупами Гудзон огибал Блистающий Остров темной нью-йоркской Америки, когда мы мчались на Апрельский бал в такси через Центральный парк. Подготовка, события, все невообразимо – Она приехала с матерью, остановилась у тетки, в ночь Бала осталась в богатой квартире семьи Джонатана Миллера, это я устроил заранее в попытках сэкономить как можно больше, и, вероятно, Джонатан сам это предложил с самого начала, из краткой глубокой дружбы со мной он управлял всеми моими делами и влиял на мой разум.
И вот теперь мы неслись через весь город в такси – я весь разодет, в белом галстуке и фраке. В ту зиму дядя Джина Макстолла, Лондонский Светский Денди Сэм Фридман: «ну вот тебе, Джек» – отдал мне костюм из своего гардероба, а племянник его Джин ухмыляется: «тебе следует надеть это на Весенний Бал. Бери. Он твой. Вот». И другие вещи он мне тоже подарил – Чтобы хорошо выглядеть на Балу, я заимел себе искусственный загар под лампой в отеле «Пенсильвания», а также побрился примерно за два доллара, как Кэри Гранту[76] какому-нибудь, мне хотелось войти в парикмахерскую, пощелкивая каблуками, голова высоко вздернута, учтиво и космополитически, позволить подвести себя к креслу, изрекая что-нибудь неимоверно остроумное – или и с чувством богатой уверенности – а вместо этого вышла одинокая прогулка меж пустых зеркал вдоль спинок пустых парикмахерских кресел, и у каждого ждал цирюльник «чего-изволите-с» и с полотенцем, намотанным на кисть, а я не выбрал никого конкретно, и далеко не Рикардо Ридуардо подтащил меня к моему авторитетному креслу. Лампа жгла, и лицо у меня перед балом кошмарно побагровело, как у омара.
Мэгги надела самое лучшее, что у нее было, – розовое вечернее платье. В волосах розочка – совершенство ее лунно-светлого волшебного ирландского колдовства, так неожиданно казавшееся не к месту на Манхэттене, как сама Ирландия в Атлантическом Мире – Деревья ее Массачусетс-стрит видел я в ее глазах. Всю неделю, лишь потому что Джи-Джей в шутку написал: «Мне руку до сих пор жжет оттого, что на ней посидели идеально округлые ягодицы М. К.» – от этого она стала для меня такой драгоценной, что мне хотелось, чтобы она посидела на руке моей надежды – Я крепко прижимал ее к себе; неожиданно почувствовал в этом большом таксомоторе, пересекающем блистательные Манхэттены, что ее следует защитить.
– Ну что, Мэгги, – обращаясь к ней сквозь все ее тревоги от самого Лоуэлла, а все уже готово, – вот он – Нью-Йорк. – Рядом с нами Джонатан, его самого развлекают небоскребы, с этими своими первыми мыслями семнадцатилетнего интеллектуала, что придают ему вес, для меня же все непостижимо блистательно оттого, что он так залип на этой сцене.
– Хм – подумаешь, Нью-Йорк – ничего смотрится, – говорит Мэгги – скривив губки – Я склоняюсь поцеловать их и сдерживаюсь, чувствуя, что мне важнее добиться, чтобы Мэгги сегодня должным образом приняли, чем просто целоваться с нею – нас двоих разнесло на несколько миль светским страхом, мысли у обоих блуждают вокруг совершенно других вещей, будто стихает в груди боль, которой хочется выйти наружу – и не как в наших ночах на милой реке – не как в любви – но вокруг маленьких параноидальных изумлений перед всей сложностью вечерних платьев, бальных нарядов, букетика, который я все же вынужден был нестись и доставать – билеты, перышки – обмахиваться и вздыхать – короче, мы были обречены на безуспешную ночь, я так до конца и не понял, почему именно.
На ее маленьких плечах веснушки, я целовал каждую – когда мог. Но лицо мое было обожжено лампой, и я морщился все время и потел, а потому волновался, что обо мне подумает Мэгги. Ей же было слишком некогда – ее там снобски гнобили состоятельные барышни в роскошных платьях, которые не пробивались по 250 миль из старого домика тормозного кондуктора у железнодорожных путей в дневных вагонах по такому необходимо выпрошенному бесплатному билету, с платьем в коробке – напротив, у них под носом снисходительные папаши-миллионеры помахивали чеками на полтыщи долларов и говорили: «Пойди сходи в „Лорд-энд-Тэйлор“ или куда-нибудь еще и купи себе что-нибудь действительно красивое, произведи наконец впечатление на мальчика, который тебя сюда пригласил —» Для пигментных пятен на плечах и веснушек у них имелись колдовства пудры, шкатулки мягоньких защитных средств, сладкие распускающиеся пуфики или пуховочки, которыми можно хоть целиком обмазаться, лучшее, что только можно найти – Мэгги даже не знала, что так можно делать, как нужно делать или даже как об этом узнать. Снежно нежились они вокруг нее, кружили лебедями льдин, ее же смуглые плечи, розоватые от летних солнечных ожогов и веснушек Ирландии, ослеплены блеском бесценных ожерелий и сережек. Их снежные руки, все в преимуществах достатка, пудре и блеске; а ее руки висят безвольно.
Я умыкнул ее в небольшой бар внизу, в цоколе Хэмпширского корпуса, с нами был Джонатан, на какой-то миг мы стали беззаботной компанией, как в комедии Ирен Данн[77], что оккупировала холл, а в нем больше никого, и Джонатан вызвался смешать нам выпивку, и мы хихикали и болтали, и я подумал, что мы – как в каком-нибудь Нью-Йорке дубовых панелей и ковровой роскоши, а Мэгги в одиночестве стало получше, и она прижалась ко мне поближе.
Джонатан (во фраке за стойкой):
– Ладно, Джек, если не хочешь «Том Коллинз»[78], придется изгнать тебя из нашего пристанища, я могу только провести экзорцизацию, а больше ничего не проси. – Я же гордо смотрю на Мэгги, чтоб она увидела такие умные слова. А она озирается скептически. Гардения ее печально свисает. У меня вся рожа в огне, жмет воротничок с белым галстуком, наверху я склонялся к сотням разговоров, но чувствовал, вежливо обращая свой нос к носу говорившего, как мой дурацкий жар играет красными отблесками на его лице.
– Ох да зарадибога, Джонатан, хватит уже! – вопила Мэгги Джону, когда тот пытался шутить и дурачиться – В конце концов нас обнаружили остальные, внутрь втекли компании, и мы снова отправились наверх. Ослепительно. Орда юного поколения в белых галстуках с девушками в бальных цветах устроила свалку, сборище, в здании, в башне – столпотворение – плещут рукоплескания, речи, музыка внутри. Из Ооо и Ааа фальшивых приветствий, безотрадных комплиментов и предполагаемых самодовольных прощаний сочится алчность. Танцы, трепотня, взгляды из окна на Центральный парк и огни Нью-Йорка – все это кошмарно – мы потерялись – руки-то сцепили, но надежды напрасны – один страх – пустая досада – в реальной жизни вечеринка с тоскливыми вытянутыми харями.
– Джек, пойдем отсюда, давай уедем. – Ей хотелось в тайные бары, танцевальные залы, побыть одной – я подумал о баре Ника в Деревне – Но уже организовали веселую кавалькаду машин, чтобы ехать в центр, на окраины, куда-то – Она сидела на угловом диванчике, опершись на меня, едва не плача. – Ох, мерзко здесь все – Джеки, поехали домой, посидим на веранде – Я тебя гораздо больше любила с коньками – в шапочке с наушниками – в чем угодно, но не вот в этом – Ты выглядишь ужасно – что это у тебя с лицом? – Я сама ужасно выгляжу – все ужасно – Я так и знала, что не нужно было приезжать – догадалась – что-то не так – Но маме хотелось, чтобы я поехала. Ты ей нравишься, Джек. Она говорит, что я не ценю хорошего мальчика – Ну его все к черту – Все равно дома лучше. Джеки, – берет меня за подбородок, поворачивает лицом к себе, вглядывается плывуче, крохотно мне в глаза своими изумительными глазками, потерявшимися здесь в криках ура, белом реве, канделябрах, – если ты хочешь на мне жениться когда-нибудь, только попробуй заставлять меня ездить в этот Нью-Йорк – Я его терпеть не могу – Мне в нем что-то не нравится – Ох давай же пойдем отсюда – ну их к черту, этих людей.
– Это же мои друзья!
– Друзья? – Пфф. – Она презрительно на меня глянула, точно никогда раньше не видела, к тому же – исподтишка. – Кучка никудышных лодырей – Придет день, и будешь побираться у их задних дверей, так тебе и корочки хлеба не вынесут, ты же сам это знаешь не хуже меня – Друзья – это пока друзья – а потом прощай, Джек – Один останешься, вот увидишь – Когда хлынет ливень в горах, тебе даже рубашки не кинут. А эта, расфуфыренная вся, такой вырез на платье, что титьки болтаются у всех на виду, потаскушка не иначе, в ней борзости побольше, чем у моей сестренки и семнадцати подружек.
