Искренне ваша…
Всегда есть две истории, которые сражаются за пространство на странице, в нашем разуме, в наших сердцах. Две истории, только одна из которых может быть истинной. Или – две истории, из которых обе могут оказаться истинными.
Уважаемый Эрик Ньюборн, Уважаемый мистер Ньюборн, Дорогой Эрик (если я могу Вас так называть), Уважаемый автор, Уважаемый сэр, Тому, кого это касается, С приветствием, Доброе утро, Добрый день, Привет, Здравствуйте…
У меня есть вопрос по поводу Вашей главы «Шкатулка творения». Пожалуйста, могу ли я задать Вам вопрос о Вашей новой книге, о главе, которая называется «Сила хорошего самочувствия прямо сейчас». У меня есть небольшой вопрос по главе «Нет ничего такого, чего вы не можете сделать», по главе «Получаешь то, о чем думаешь», по главе четвертой, «Искусство разрешения», по главе «Как освобождаться», по главе «Желать счастья – не эгоизм», по последней главе, по заключению, по концовке, по последнему предложению «Бог живет внутри вас». У меня есть один вопрос о Вас, у меня есть один личный вопрос, если Вы не против, я хотела бы задать Вам несколько личный вопрос. Прошу прощения за свой вопрос, он довольно личный, но чего боитесь именно Вы? Вы когда-нибудь тревожитесь, Вы когда-нибудь впадаете в депрессию? Вы когда-нибудь болели простудой? Вы когда-нибудь были жертвой ограбления? Вас кто-нибудь когда-нибудь бил?
Я хочу поблагодарить Вас, я пишу, чтобы поблагодарить Вас, я уже давно хочу поблагодарить Вас за то, что Вы изменили мою жизнь, за то, что помогли мне начать заново, научили меня прозревать истину о, заставили меня понять, как на самом деле устроен, как получить ту жизнь, которой я всегда, тот дом, который я всегда хотел, работу, покой, здоровье, которого я хотела, как заставить мои мечты стать реальностью. Я счастлив сообщить, рада сказать вам, я так рад поделиться с вами хорошей новостью о том, что мое сердце, мои мигрени, моя жена, я могу ходить, я могу спать, я могу дышать. Я разрешаю вам использовать мою историю, пожалуйста, можете включить меня, можете сколько угодно использовать это, я даю вам разрешение использовать меня, возможно, вы захотите вставить мою историю в свою следующую книгу.
Дорогой мистер Ньюборн, как Вы объясните, но что Вы скажете о, я не понимаю, как, почему Вам вздумалось это написать, то, что Вы говорите, бессмысленно, я недоумеваю, что же я делаю не так. Уважаемый Эрик Ньюборн, это чудо, это не может быть ничем иным, кроме чуда, я бы назвала это чудом, я не могу подобрать для этого другого слова кроме «чудо», это воистину чудесно, у меня нет иного выбора, кроме как назвать это чудом.
* * *
Берегите себя, Будьте здоровы, С уважением, С наилучшими пожеланиями, С самыми теплыми пожеланиями, С самыми лучшими пожеланиями, С глубоким уважением, Всего, Всего самого, Желаю вам всего самого наилучшего, Огромной удачи, Будьте радостны, Намасте, Спасибо, Большое спасибо, С благодарностью, Мира, Любви, Ваша, Искренне ваш, С уважением, Ваш, Ваша навсегда.
* * *
Мы выехали утром после бури, пока не успели передумать. Мне следовало сказать – пока она не успела передумать.
Должно быть, дело было в собаке – в том, как Кэри перепугалась, когда Ральф не двигалась, вообще никак не реагировала. Я пытался убедить ее много месяцев, мы ссорились из-за этого, я был упрямым ослом, благонамеренным, но все же временами ослом – и под конец, я просто не могу сделать иного вывода, последней каплей оказалась собака. Кэри разбудила меня посреди ночи, сказала, что хочет отказаться от последующего лечения.
– Я не хочу больше этого делать, – сказала она. – Давай просто уедем.
Как будто это было ее решение. Как будто я не имел к нему никакого отношения. Как будто, услышав ее слова, давай просто уедем , я не притянул ее к себе, и не обнял, и не сказал ей, что она приняла наилучшее возможное решение, что мы сделаем это вместе, что я не позволю ничему плохому случиться с ней.
Рассвет выдался серый и вялый, улицы были усыпаны мусором из перевернутых баков и урн и листьями, сорванными с деревьев. Большой сук лежал поперек крыши нашей машины, словно недавно отстреленный.
Май в Чилмарке – все равно что октябрь в Нью-Йорке; мы упаковали с собой свитеры, толстовки, ботинки и плащи. Шорты, юбки и летние платья взяли тоже – кто знает, когда мы вернемся. Ненадолго; по крайней мере, таков был план – теперь, когда Кэри согласилась.
Я просмотрел наши комоды, шкафы, аптечку, кладовую на предмет всего скоропортящегося; не пытался ничего складывать или организовывать. Два чемодана, столько вещей, сколько мне удалось в них запихнуть, пока Кэри пила чай у окна.
Ральф сидела на крыльце и смотрела, как я загружаю багажник. Закончив, я велел ей лезть в машину. Она побежала в дом, выбежала обратно, снова вбежала внутрь. Следовало всех сосчитать, а Кэри еще не вышла, словно была не вполне уверена.
Этому году предстояло стать годом одиночества, годом только нас троих, годом отключения остального мира, никакого телевидения, никакого радио, никаких газет, как можно меньше других людей; годом в нашем мыльном пузыре; ему предстояло стать годом задумчивости, простоты, прогулок по лесам и прогулок по пляжу; годом покоя, годом благополучия. Мы будем жить так всегда. Прощай, остальной мир. Прощай, болезнь и самолеты, врезающиеся в здания, и страх, который порождают такие убийства.
* * *
Роса на листьях и паутине. Хруст травы, заледеневшей за время ночного заморозка. Пятимильная пробежка, которая началась во тьме, а закончилась в свете: усилие последних километров, Ральф тяжело дышит рядом со мной, облачко пара в нескольких сантиметрах от моего рта. По временам – ощущение, что нечто преследует меня; в другие моменты – что я преследую нечто, что никогда не смогу поймать. Потом – первые шаги после, тяжелая работа завершена, растяжка с упором о дерево, влажная борода, груди и спине холодно от пота, впитавшегося в мою рубашку.
Теплый душ, потом обратно в постель, всего на несколько минут, моя мокрая голова на плече Кэри, звук, доносящийся из кухни, – Ральф лакает воду, птицы за окном, собака лает вдалеке, Ральф отвечает, потом встаем, чтобы позавтракать: гранола, грейпфрутовый сок, тосты, чай из трав.
Тогда я впервые услышал, как жужжит муха. Проследил за звуком: в кухне, над раковиной, между занавеской и окном. И не одна. Слишком много, чтобы сосчитать. Не видя стекла, а может быть – каждый раз ожидая иного результата, они все бились и бились об окно. Мухи в нашу годовщину: не то, что мы планировали. Мы открыли окно, подняли сетку; мы безуспешно пытались выгнать их вон. Казалось, их нимало не смущали попытки Ральф съесть их. Наверное, откуда-то узнали, что Ральф никогда в жизни не поймала ничего живого – ни кошки, ни белки, ни оленя. Десятки других мух мы обнаружили в ванной, в нашей спальне. Мы раскрыли свои платяные шкафы – и они вылетели прямо на нас; они садились на наши намазанные вареньем тосты, на наши руки. Они громко признавались в любви нашим ушам.
Мы не хотели убивать их. Нам не нравилось никого убивать; мы ловили пауков, ос и москитов в банки и выпускали их на волю на улице.
Кэри распахнула дверь и подперла ее.
– Оставим открытой, – сказала она.
– Дверь, – договорил я.
– В мыслях я это говорю, но…
– Забудь об этом, – сказал я. – Подумаешь, слово.
– Поиграем в мяч, – предложила она.
Мы купили бейсбольные перчатки и мяч – подарок на годовщину самим себе. Я учил Кэри бросать, пользуясь ногами, тянуться, будто она играет на первой базе в bang-bang play [12] . Ральф носилась взад-вперед между нами, пытаясь улучить момент, когда мяч упадет. Когда он падал, она подхватывала его, грызла, играла в «не подходи». К обеду она прогрызла кожаную оболочку; когда мы бросали мяч, размотавшаяся пряжа реяла за ним, как хвост кометы. Наскучив игрой, мы отдали мяч Ральф; она грызла его, пока не догрызла до ядра, где скрывался прежде невидимый новый мячик, поменьше, с которым она могла поиграть.
Мы обедали по сезону: зеленые худышки, маленькие кругляшки, сладкие краснушки и листья-веером. Слова Кэри. Я говорил спар-жа, подчеркнуто произнося каждый слог, а она изучала движение моих губ, но это слово кануло. Я говорил зеленый горошек, зе-ле-ный, го-ро-шек , и она послушно открывала рот. Вишни, виш-ни. Ревень, ре-вень . Эти слова исчезли; она теперь знала только их вкус.
– Еще сиреневых, пожалуйста.
– Голубика, – говорил я. – Го-лу-би-ка.
– Они сиреневые.
– Тогда пусть будет сиреника.
Целый месяц мы держались подальше от Вайнъярдской гавани и Эдгартауна. Мы скучали по нашему любимому книжному магазину и лавке с мороженым, но предпочитали покой. Дважды в неделю на рассвете ездили на рынок покупать молоко, мед, хлеб и рис, а в придорожный павильон – за свежей клубникой и голубикой.
